Те женщины, которые были более восприимчивыми к дыму, а также дети упали на землю и захрапели, стоило им вдохнуть дым только один раз. Те, кто в прошлые ночи хрипло пел или неуклюже плясал, и сегодня принялись делать то же самое, но их песни были громче обычного, а пляски еще более буйными. Наконец они и вовсе перешли на лай и прыжки, почти такие же яростные, какие я наблюдал у вакханок. Женщины, которые в прошлые ночи просто сидели и несли чепуху, теперь делали это более громкими голосами – они сначала кричали, затем принялись вопить во весь голос. Сперва сестры обменивались грубостями, затем принялись шумно ссориться и доказывать что-то с пеной у рта, после этого ссоры перешли сперва в толчки, а затем в борьбу, амазонки принялись царапаться и выдирать друг другу волосы. Мать Любовь сначала пыталась прекратить это снисходительной бранью, но, едва оказавшись в гуще пяти дерущихся женщин, она начала визжать и сыпать направо и налево ударами почище их всех. То тут, то там женщины валились на землю и больше уже не пытались подняться, оставались лежать на том месте, где свалились, и принимались храпеть. Остальные, потеряв интерес к пляскам и борьбе, покачиваясь, выбирались из центра поляны, чтобы тоже улечься и захрапеть…
Я надеялся, что они еще долго будут спать, однако решил действовать, не теряя понапрасну времени. Женщины уже ничего не замечали, и им не было до меня дела. Если воловик и амброзия сработают, как обычно, то walis-karja будут плохо соображать еще и на следующий день, а то и несколько дней. В то же самое время никто из часовых не попытается остановить меня или поднять тревогу, обнаружив, что Веледа сбежала. Я отправился в лес и с удовольствием переоделся в припрятанную одежду Торна. Ночи становились слишком холодными для того, чтобы разгуливать с обнаженной грудью. Я уложил все свои вещи и свернул их в тюки. Затем отвязал Велокса и оседлал его, прихватив также и вторую лошадь, чтобы погрузить на нее свои вьюки. После чего сел на коня и не торопясь поехал прочь.
Вас удивляет, что я не пошел перемолвиться хоть словом – позлорадствовать или попрощаться – с тем, кто когда-то был Тором и Геновефой, но сейчас больше ни одним из них не являлся? По правде говоря, я уже попытался спасти его от мгновенной смерти, а ведь с бедняги собирались заживо снять кожу. Но, акх, я сделал это не из сострадания или христианского всепрощения и не в память о том, кем этот человек когда-то был для меня. Я поступил так потому, что нет страшнее наказания для любого преступника, чем провести жизнь в качестве раба омерзительных walis-karja.
Что еще могло произойти с пленником впоследствии, я не мог предсказать. Когда женщины придут в себя после временного умопомешательства, они, без сомнения, просто взбесятся из-за того, что я сделал, и вполне могут направить на него свою ярость. Если Тор будет без долгих рассуждений подвергнут пыткам, то женщины в конце концов все-таки обнаружат, что было у него между ног, и трудно представить, что тогда они сделают. Трудно также представить, что произойдет, когда прибудет так называемый Служитель из племени уйгуров.
Честно говоря, я даже не стал забивать себе всем этим голову, мне не было до этого ни малейшего дела. Хотя сам я был женщиной только наполовину, я мог заставить себя оставаться таким же холодным и бесчувственным, как и любая настоящая женщина. Поэтому-то я и уехал в темноту, не оглянувшись назад, не испытывая ни малейших колебаний, не заботясь о том, что случится с теми, кого я оставил там.
11
Я не поехал обратно во Львив. Хотя я знал, что Магхиб еще не оправился от своей раны, мне не хотелось слоняться там без дела в ожидании его полного выздоровления. Я вспомнил предсказание Грязного Мейруса о том, что ругии, если они двинутся на юг, чтобы объединиться со Страбоном против Теодориха, начнут свой поход после того, как будет собран урожай, но прежде, чем наступит зима. А в этих северных областях зима наверняка наступит уже совсем скоро.
Именно поэтому я направился прямиком к Буку, а затем поехал вдоль реки на север. Приблизительно через сто пятьдесят римских миль вокруг уже не попадались деревни, даже самые маленькие, только изредка небольшие скопления домишек да гумна скловенов-дровосеков. Постепенно я миновал густые вечнозеленые леса и оказался в такой мрачной местности, какую никогда прежде не видел. Это была плоская равнина, покрытая глиной, где увязали копыта коня, а на небе – сплошные серые тучи, из которых непрерывно лился холодный дождь. Путь мой пролегал среди торфяников и болот. Унылый пейзаж! Я прекрасно мог понять, почему в свое время готы не пожелали остановиться здесь, а двинулись на юг в поисках более привлекательных земель.
Признаться, я был чрезвычайно рад, когда набрел наконец на деревушку, несмотря на то что население ее почти полностью состояло из скловенов, а единственным местом, где мог остановиться путник, была жалкая корчма. В жизни не слышал такого странного языка: деревня эта называлась Бжешч[311] – ну-ка, попробуйте выговорить, – однако местные жители явно стояли по сравнению с прочими скловенами на более высокой ступени развития. Такие же широколицые, они были выше ростом, имели более светлую кожу и волосы, отличались чистоплотностью и называли себя полянами. Все, кто жил вместе со мной в корчме, плавали на судах по реке, останавливаясь здесь только для того, чтобы разгрузить и снова загрузить свои лодки, потому что Бжешч был главным торговым городом на Буке. Поскольку я смертельно устал путешествовать по болотам, то сговорился с владельцем грузового судна, что он доставит нас с Велоксом прямо в Вендский залив[312].
Большая плоскодонка, нагруженная льном, мехами и шкурами, плыла по течению и управлялась командой при помощи кормила и весел. Двигалась она быстро, быстрее, чем я ехал бы верхом по суше. Когда мы были уже в трех или четырех днях пути от Бжешча, мне пришло в голову спросить у хозяина, что ему известно о ругиях, он ведь часто бывает по
