Веселее? Ну нет. Скорее уж интереснее. Чем чёрт не шутит, никогда не предугадать, что сделает или скажет господин в следующую минуту.
Будем откровенны — сложно, страшно и непонятно, но оно стоило того.
Пошаговое осознание, что он практически связал свою жизнь с этим человеком, не пугало и не отталкивало: Хуан без особого сопротивления принял её как должное, потому что, как однажды сказала Тереса, либо полюбишь, либо возненавидишь. Либо отталкиваешь, либо принимаешь полностью, со всеми подводными камнями и острыми углами. Что ж, так вышло — значит, будет так, и если сеньор не передумает, впереди — скорое лето и новёхонький корабль капитана Альмейды.
В этот раз он застал наследника сидящим на столе с письмом в руке. Через час намечался ужин, обещавший пройти спокойно, потому что господин герцог отправился к королю; Хуан бесшумно забрал требующий починки костюм, мельком глянув на Рокэ. Фразу «о счастье не говорят» он явно воспринимал более чем буквально, потому что о наваррских письмах говорило разве что выражение лица — чуть более мягкое и рассеянное. Но никак не каменная маска со стеклянными глазами…
— Сеньор?
— Ужинать рано. — Нет, глаза не застыли, они перечитывают строчки, но всё равно выглядят неживыми. — Что-то ещё?
Ничего, просто вы увидели призрака. Хуан был приучен не переспрашивать дважды и до герцогского дома, здесь его натаскали ещё лучше, но отчего-то хотелось ломать правила и спрашивать, когда нельзя.
— Тереса… то есть, госпожа герцогиня спрашивала, когда вы в следующей раз отправитесь на границу. Хотела что-то передать.
— Наверное, никогда, — равнодушно отозвался Рокэ, бросив письмо на столе и куда-то девшись. Он не явился ни к ужину, ни к завтраку, и, хотя все прекрасно знали, что наследник в саду с гитарой и вином, никто не переспрашивал и не искал.
По-французски Хуан не читал, но бумага оказалась исписана по-испански и как будто в спешке. Так брошена на столе, словно никому больше не нужна… Подойдя, он успел прочесть две первые строки — «приветствую» и «тебе лучше не возвращаться», потом осторожно свернул лист и накрыл чернильницей, чтобы не сдуло ветром.
Эту песню он слышал в городе, пару раз — в битком набитом людьми трактире; возможно, Рокэ её уже пел, но сегодня вечером в саду надрывалась струна.
No quiero volver a las ilusiones,
Son como espejismos que hacen que te vea como quiero yo,
Y la realidad no es así…
***
— Нас больше ничто не держит. Отец считает, что я не выдержу и скоро вернусь, только я намерен вернуться к королю, а не к нему… Через несколько дней будем на месте. — Рокэ покосился на сумку с вещами, перекинутую через лошадиный круп: — Как отъедем, продашь кому-нибудь.
— Зачем продавать?
— Вестимо, затем, чтобы получить деньги, Хуан.
— На корабле не нужны деньги, — или нужны, но ему не пригождались, даже когда были.
— Так ты всё-таки идёшь? — юный герцог прохладно и недоверчиво поднял бровь, раньше этой привычки не было. — В последний раз предлагаю остаться на суше. Больше не зависеть от Алва, от любых дворян. Дом построить, счастливо жениться…
— Я вас не проводить поехал… — Отвечать резкостью на резкость было плохой идеей, но он никак не мог привыкнуть к переменам. — Прошу прощения. Я уже говорил в Аликанте, что пойду за вами, и не передумал.
— Люди склонны менять мнение даже о тех вещах, которые считали незыблемыми и святыми. Без предупреждения и, надо признать, весьма подло.
— Похож ли я на человека, который меняет мнение?
— Ну что же, предъяви мне доказательства обратного.
Их прервало появление кареты. По ночному Альбасете не так часто разъезжают кареты, и Хуан инстинктивно потянулся за ножом. Если господин откровенно не хочет его видеть, это не значит, что он позволит каким-нибудь разбойникам внаглую атаковать посреди ночи.
Но как-то всё не по-разбойничьи… Приподнялась шторка, спешился конюх, и Хуан едва ли не впервые увидел госпожу герцогиню вблизи.
Дон Рокэ говорил, что попрощается со всеми с утра, и уехал в ночь. Вероятно, этого ждали, но с этим не смирились.
— Я не стану вас останавливать, — слабо улыбнулась госпожа. Она очень красива, хоть и больна, а бледное лицо напоминает негаснущую луну. Рокэ спрыгнул с коня и подошёл, без слов коснувшись губами руки матери. — Берегите себя.
— То же касается и вас.
Вот и всё, никаких тебе зубодробительных нежностей… Хуан не был уверен, что ему это вообще дозволяется, но перед тем, как догонять Рокэ, тоже спешился и подошёл. Госпожа как будто ждала. Будь у неё и глаза синие…
— Подойди, не бойся. Тереса передавала, они будут скучать, — он бы и сам скучал, отправься с другим человеком. — Я знаю, беречь себя — последнее, что он сделает, поэтому, прошу тебя…
— Клянусь, — услышал Хуан свой голос. — Я клянусь, что буду беречь вашего сына.
***
1571
Альмейде чудовищно не везло в штормах — потерять палец, затем руку, а теперь и голову. Что хуже — капитан, утративший разум, или, как в их случае, утративший жизнь вообще? Времени размышлять над ответом не было, времени не было вообще: бегай по палубе, стараясь не сверзиться в бурлящую пену, таскай вёдра, спасай корабль, не попадай под падающие запчасти, как бедняга Фернандес, чтобы оказаться рассечённым надвое. Как он при всём этом хаосе не потерял из виду Рокэ, Хуан не понимал по сей день, хотя, наверное, это дело привычки — всегда держать в голове, где находится сначала матрос, потом боцман, отныне же старший помощник капитана.
Мёртвого капитана. Хорошего, доброго, сильного капитана, чьего опыта хватило бы на весь королевский флот. Жалеть и скорбеть оказалось некогда, они могли в любую минуту утонуть, причём утонуть без капитана.
— Надо сдавать назад! — прокричал молодой матрос, спрыгивая с квартердека и весьма вовремя — шканцы накрыло тяжёлой волной, и если бы она была чуть сильнее, корабль бы разнесло к чёрту, а так они лишь захлебнулись. Не впервой. Не впервой за сегодня.
— Сзади — буря, — возразил Хуан. Пако был неплохим наездником и отменным конюхом, но то было на суше, а к морю парень ещё не привык. — Пока будем разворачиваться, нас разломает на части.
— Тогда к берегу, — предположил кто-то ещё, наворачиваясь на луже, но тут же поднимаясь. Лицо зелёное, бедняга явно не переносил качку, а тут
