– А теперь что? – голос был хриплым, а рот вязким. Если в пакете содержался соляной раствор, он совсем не устранял обезвоживание. Похоже было, что кто-то засунул ей в рот столовую ложку поглощающих влагу гелевых шариков, которые обычно используют при перевозке грузов, чтобы высушить ей глотку до состояния растрескавшейся от солнца старой дороги.

Она страстно пожелала, чтобы открылась дверь, вспоминая те дни, которые она провела в одиночестве в другой комнате. Она думала, не оставили ли ее здесь одну навсегда, о входящих и исходящих трубках, о мозге, неразрывно связанном с неудобным мясом, который легко принуждался к чему угодно из-за своих идиотских слабостей.

Эта комната была подготовлена заранее, в качестве плана Б, и все это время ждала своего часа? Или ее держали в бессознательном состоянии, переоборудуя комнату, чтобы сделать ее более безопасной?

В дверь зашел медбрат, одетый в белый больничный халат, толкая перед собой тележку. Он встал около кровати.

– Привет, – обратилась она к нему.

Тот посмотрел на нее оценивающе, затем выдвинул поддоны тележки, нацелил термометр на ее ухо, надел рукав тонометра на ее руку. Он откинул одеяло и беспристрастно залез под ее ночную рубашку, чтобы достать до небольшой коробочки на ее боку, о которой она даже не подозревала.

– Почему для этого не используется дистанционная телеметрия? Если вы будете притворяться, что меня не существует, почему не передавать все данные в другую комнату? Избавьте себя от этих социальных неловкостей.

Он старательно ее игнорировал. Проверил ее катетер настолько механически, что она почувствовала гнев вместо унижения, что было по-своему милосердно. Какой козел.

– Я знаю, что нас записывают камеры, но хотя бы подмигните мне. Разве медбратья и медсестры не должны давать обещание? Клятву? Вы вообще медбрат? Может, вы «медицинский специалист»? Вас выгнали из школы медицинских работников, и вы прошли облегченный курс, не упоминавший о том, кто такая Флоренс Найтингейл[58] и какой вклад она внесла в ваше ремесло?

Насмешки над ним не приносили удовлетворения, а ее рот оставался по-прежнему сухим.

– Как насчет попить? Воды? Сока?

У него был шланг с наконечником в виде губки. Он стащил простынь и одеяло, обнажив резиновый матрас, бросил их в корзину у основания тележки. Работая все с той же обезличенной эффективностью, он быстро вымыл ее губкой, держа шланг в одной руке и небольшое гидрофильное полотенце в другой, останавливаясь после каждой конечности, чтобы выжать полотенце в тележку. Словно абстрагируясь от этого процесса, Натали оценила тележку и подумала, кому нужны были такие тележки – людям с умалишенными старыми родственниками, запертыми на чердаке?

Он вымыл ей лицо и уши, затем вытер стерильным полотенцем, как те люди в мойке вытирают лобовое стекло машин ее отца. Тот факт, что это делалось живыми людьми, обуславливалось определенной целесообразностью. Все места, куда обращался ее отец, непременно имели в своих названиях слова «знаменитый», «ручная мойка» или «ручная работа», а иногда даже все сразу. Она почувствовала запах медбрата: мыло, немного пота, увидела щетину за его левым ухом. Один раз она имела возможность даже поцеловать его. Или укусить.

Когда он закончил, то упаковал все поддоны, подоткнул ее одежду и заменил постельное белье. Он порыскал под кроватью в поисках гибкого шланга со скошенным ниппелем на конце. Он оторвал кусок киперной ленты и прикрепил гибкий шланг к ключице и щеке, чтобы она могла повернуть голову и попить. Она могла откусить ему кончик пальца, но не стала этого делать. Он упаковал все вещи и ушел. Дверь тяжело захлопнулась, затем щелкнула, затем лязгнула – серьезная система запоров. Похоже, что лязг раздался из пола, как будто дверь была посажена на железные штыри, выдвигавшиеся снизу.

Теперь она поняла, где находилась: бункер отца. В нем были независимые, избыточные сетевые подключения, резервные источники питания, запасы продовольствия и воды, а также целый оружейный арсенал. Ее отец, скорее всего, никому не рассказывал о своем бункере. Сама Натали никогда его не видела и знала, что если невзначай открыть его, то сработают сигнализации по всему городу. Папа специально рассказал ей это, просто на случай, если ей вдруг захочется закатить здесь один из своих праздников.

Должно быть, с тех пор папа построил себе более качественный бункер. Он что-то говорил о помещении на втором подвальном уровне, устроенном с помощью тихого бура, который его друг из числа зотт использовал под своим поместьем, чтобы соорудить там целую пещеру. Папа тогда забился в экстазе ревности. Ни при каких обстоятельствах он бы не пустил сюда этого господина «Я-не-медбрат», если бы не имел более секретного места, от которого зависела бы его жизнь. Хотя, может, он планировал собрать всех работников после того, как основательно промоет ей мозги, и замуровать их в армированные стены, как фараон строителей своей гробницы.

Эти мысли отвлекли ее на целых семь минут. Когда они исчезли, Натали осталась наедине со сложившейся плачевной ситуацией. Мысли о Гретил заставили ее реветь от вожделения и одиночества. Она думала о своем отце и сестре. Вроде бы отец сказал, что сюда едет мать? Может, она уже здесь? У нее был собственный этаж на взрослой половине дома. Его нечасто занимали, но, когда это случалось, словно по волшебству менялась вся атмосфера дома. Домохозяйство оживлялось от одной только мысли, что ее переменчивая хозяйка выкинет один из своих запатентованных номеров, напоминавший разрушительный полет валькирий.

Она пыталась уцепиться за одну из случайных мыслей, вращавшихся в голове по бешеной спирали. Это было место, полное отчаяния и безнадежности. Если остаться здесь надолго, то можно довести себя до самоубийства.

– Да пошло оно все, – сказала она громко. – Промывание мозгов, резиновые шланги, депрограммирование, все эти дела с Патрисией Херст[59]. – Она узнала о Херст, бедной маленькой богатой девочке, которая бегала с оружием вместе со своими похитителями, только после того, как о ней пошутила Гретил. Ее это оскорбило, однако потом Натали сделала эту девушку своим тотемом. Херст оказалась идиоткой, зато не была еще одной богатой сволочью.

Она пропела «Консенсус», невообразимо грязный марш ушельцев, все тридцать куплетов. Припев: «Консенсус, консенсус, избил и нагнул нас, но лыбиться можем мы миру теперь». Составление новых куплетов было спортивной забавой ушельцев. Этой забаве посвящали целые вики-страницы. Она не могла вспомнить их все, но начала придумывать новые куплеты на лету, особенно если петь хм-м-м-мм вместо строчки, которую трудно было подобрать. Конечно, при серьезном исполнении это было бы автоматической квалификацией.

Во многих куплетах она просто лежала и хм-м-м-кала. Но когда в ней уже иссяк начальный запал и она была готова начать петь другую песню, к ней присоединился откуда-то раздавшийся голос:

– …