3

Дом, милый дом, ура-ура

В дефолтном мире витал отчетливый запах. Он не был техническим. Технические запахи свойственны ушельцам. Это был нечеловеческий запах. Шли какие-то фоновые процессы, ориентированные на запахи тела и зловонное дыхание. Они освежали воздух свободными ионами и вкусным антиреспирантом. Пахло только что извлеченной из упаковки едой.

Когда она проснулась, то первой подсказкой стал именно запах, ей даже не пришлось открывать глаза. Она почувствовала его, еще до конца не проснувшись, ощущая великолепное состояние, когда знаешь, что ты еще не проснулся, так бывает после приема наркотиков. Такое чувство посещало ее лишь один раз в жизни, когда она попробовала что-то очень прикольное, что притащил Бильям. Не Бильям. Лимпопо. Нет, Лимпопо никогда не пробовала новую фарму[49]. Только ту, в которой она была полностью уверена. Лекарство притащил Сет. Загрузил новое вещество и напечатал его в предельных концентрациях для аналитических групп, затем пришел с корзиной свежих яблок и вейпом, чтобы дать всем по дозе, скорректированной по весу каждого участника.

Что ей тогда дал Сет? Что это за запах? А, дефолт. Сет, что ли, загрузил дефолтный наркотик? Какая ужасная идея. Зачем он вообще это сделал?

Расширение восприятия, осознанного сознания. А потом отчаяние. Или она в плену у отца, или у кого-то, кто хочет получить за нее выкуп. Если верно первое, то ей уже никогда не вырваться. Если второе, то ее передадут отцу, и ей уже никогда не вырваться. Безальтернативность исхода дала Ласке (да что там, уже Натали) понять, что дочь Джейкоба Редуотера была гораздо ценнее живой и невредимой, чем мертвой или покалеченной. Если ее отец пришел, наконец, за ней или если вот-вот придет, он больше никогда не отпустит ее от себя.

В течение всей своей жизни среди ушельцев она понимала, что недалек тот день, когда Джейкоб Редуотер щелкнет пальцами и вернет ее назад, прежде чем ее можно будет использовать против него или, что еще хуже, прежде чем она станет для него посмешищем. Она никогда не открывала его сообщения, а также бойкотировала сообщения сестры и кузенов, потому что несмотря на свою исключительную оперативную безопасность, несмотря на общую безопасность, над которой работали лучшие умы ушельцев, она была уверена, что, если в письме была закладка нулевого дня, отец смог бы найти ее, а у него точно хватало денег на покупку самых современных технологий, защиту от которых еще не придумали ушельцы. И он бы, не колеблясь ни минуты, пустил эти технологии в дело. Он даже не понял бы сомнений других людей – стоит ли вообще использовать эти технологии.

Она открыла глаза. Больничная койка. Четырехточечные стяжки… Когда она увидела их, то поняла, что уже заметил ее спящий мозг, когда она ощущала их во сне и была готова увидеть наяву.

Больничная койка, но не в больничной палате. Частный дом. Этот запах. Дом ее отца. Она была дома.

На ее глаза потихоньку наворачивались слезы.

К ней пришла сестра и села у кровати. Корделия была на два года младше, волосы сестренки теперь были убраны по-другому, не так, как при их последней встрече во время университетских каникул. Прическа теперь казалась более изощренной, с четко выверенной растрепанностью, создававшей ощущение беззаботности. Во всем остальном она не изменилась. Корделия смотрела на свою старшую сестру сверху вниз с непроницаемым выражением лица. Поставила свою большую сумку на пол и села на угловатый деревянный стул, в котором Натали смутно признала один из стульев, которые раньше стояли в девичьей половине дома. Она видела подпалину на ручке с одной стороны и помнила ее происхождение гораздо лучше, чем саму мебель.

Две сестры рассматривали друг друга. Натали пошла в отца. У нее был этот странный широкий нос и двойная ямочка на щеке. Подростком она ненавидела и то, и другое, а после ценила как нечто, выделявшее ее на фоне других. Корделия походила на маму: блеклые воспоминания детства, круглое лицо, как у китайской куклы, большие зеленые глаза и россыпь темных, как у кукол Кьюпи[50], веснушек. Однако в глазах виднелся дьявольский блеск, как у куклы из фильма ужасов, гонявшейся с ножом за испуганными детьми.

Натали сдалась. Она улыбнулась. Не было чести в том, чтобы притворяться, что ты холодна, а сердце твое сделано из льда.

– Рада снова тебя увидеть, Корделия.

Корделия улыбнулась в ответ, и Натали увидела отражение своей собственной улыбки. Все говорили, что они очень похожи, когда улыбаются.

– Хорошо выглядишь, сестренка.

– И ты тоже. В твоей гигантской сумке есть ножницы? – Она театрально подергала руками, показывая, что им не дают двигаться стяжки.

– Конечно, есть, и могу с радостью сообщить тебе, что мне было разрешено ими воспользоваться. – Голос ее сестры всегда становился назойливо-саркастическим, когда она нервничала.

– Это самые лучшие новости, что я слышала этим утром. А теперь мне как загнанной скаковой лошади нужно в туалет.

– Что ж, хорошо, – это были необычные ножницы в специальном шелестевшем чехле, а их черные лезвия имели совсем малый ход. Корделия держала их, как будто они были раскалены докрасна, резала стяжки с пантомимной осторожностью, чтобы не задеть кожу Натали. Однако пластик они перерезали вполне сносно.

Слева от Натали напротив окна с задернутыми шторами находилась приоткрытая дверь, и девушка заковыляла к ней, ощущая с тревожной, галлюцинаторной ясностью каждую половую доску под своими ногами. Ванная комната за дверью была совсем маленькой, с теми же фирменными зеркалом, унитазом и душем, которые были установлены в остальных помещениях. Полотенца были знакомыми, серовато-белые с ажурными краями. Она сходила в туалет, помыла руки, не смотря в зеркало. Потом набралась храбрости и все-таки взглянула.

Она была чистой. Ее волосы были причесаны и обрезаны, по пять сантиметров во все стороны. На такую же длину ее стригла в последний раз Сита, творившая с помощью ножниц совершенно удивительные вещи.

Ее