Сегодня виолончелист играл «Young and Beautiful» Ланы. Пришедшие на музыку пациенты из других палат, против которых парни совершенно ничего не имели, завороженно смотрели на то, как тонкие пальцы виолончелиста перебирают струны и ловко водят по ним смычком. Музыка завораживала каждым своим звуком. Откуда со стороны послышалось тихое, а потом всё более нарастающее пение. Обернувшись в сторону дверей, Ньют заметил белокурую девочку с огромными карими глазами. Она сидела в инвалидное коляске и, водя в воздухе правой рукой в такт песне, подпевала. Так продолжалось две недели, девчушка, которую звали Элли, каждый день приезжала к Ньюту. Однажды она, краснея от смущения, попросила художника нарисовать ее.
- Я передам портрет маме, когда встречусь с ней там, - девочка мотнула головой вверх, - на небе.
Ньют чувствовал, как глаза защипало, но, протерев их, он улыбнулся девочке. И нарисовал ее. Это был второй портрет в его жизни, который действительно был красивым. Элли, в отличие от Томаса, который постоянно ерзал, сидела спокойной, ровно держа голову. Ее белые кудри лежали у нее на плечах, перевязанные ярко-синей ленточкой. Изобразить этот цвет было нельзя, потому что у Ньюта, к сожалению, не было цветных карандашей. Но он пообещал, что как только они у него будут, он обязательно раскрасит этот рисунок. Но он не успел. Через два дня Элли не стало. Ее маленькое сердечко не выдержало.
Именно тогда Ньют почувствовал, что он сломлен. Он жив. А зачем? Ведь та маленькая девчушка, заслуживавшая жизни намного больше, была теперь мертва. Ньют опять замолчал на несколько дней. Врач, совершавший осмотр несколько раз в день, поставил диагноз, прозвучавший совершенно ожидаемо: депрессия. Помимо множества лекарств и капельниц, что принимались до завтрака, после завтрака, до обеда и после, до ужина и после него, перед сном, а то есть постоянно, теперь еще прибавились и антидепрессанты с множеством побочных эффектов. Ньют худел и бледнел на глазах, отказывался от еды, почти не спал. Его приходилось уговаривать, как ребенка. Парень даже забросил рисование. Он больше не пытался даже сесть, хотя до этого он очень хотел и пытался это сделать. Теперь же наступила полная апатия. Томас вытащил Ньюта из этой депрессии, вернул его в состояние более менее близкое к нормальному. Но упадок сил и худоба остались вместе с художником, а потому, когда его выписывали, Томасу не составило труда вынести Ньюта из больницы на руках. Парень был необычайно легким, будто весил не больше маленького ребенка.
Все вещи на нем болтались, особенно заметил это Томас, когда помогал парню одеваться. Он заботливо, с какой-то щемящей нежностью застегивал пуговицы на клетчатой рубашке, надевал на Ньюта джинсы, которые теперь на его до ужаса худых ногах болтались, как на палках. Ньют не мог сам даже надеть толстовку, парню не хватало сил даже на такие простые действия. Врач сказал, что для восполнения энергии необходимо хорошо питаться и жить по режиму, не злоупотреблять алкоголем и сигаретами. На это Ньют лишь усмехнулся. Он уже два месяца не мог покурить, а потому, стоило только им с Томасом выбрать из уже порядком надоевшей больницы, как губы зачесались от предвкушения.
- Посиди здесь, я сейчас, - Томас поцеловал Ньюта в нос, отчего тот состроил недовольную гримасу, но потом все же улыбнулся.
Томас ушел, и Ньют, ловя снежинки, достал из кармана заранее припасенную там виолончелистом пачку сигарет. Достав одну, Ньют, щурясь от удовольствия закурил. И вот, когда сигарета уже была выкурена, Томас появился на горизонте. Вместе с коляской.
Художник в этот момент испытал небывалое отвращение к себе. Теперь он не мог ходить, не мог жить нормальной жизнью. Он не мог ничего. И неизвестно через сколько лет он сможет встать хотя бы на костыли. Врачи пророчили ему год-два. Если он сам настроит себя, перестанет отчаиваться. Но из головы никак не выходила Элли, которая боролась за свою жизнь. А в итоге… умерла.
Томас уже подошел к Ньюту, замечая, что взгляд его устремлен в никуда, будто парень выпал из этого мира.
- Эй, Ньют, ты чего? – виолончелист наклонился над блондином, заглядывая тому в глаза.
- Томми, зачем ты со мной?
Этот вопрос выбил Томаса из колеи. Как зачем? Почему нужно быть с ним за чем-то? Да что за глупый вопрос?!
- Ты дурак? Ты о чем вообще?
Ньют вздохнул, поправил смешную полосатую шапку с бубенчиком на макушке и посмотрел в небо.
- Ведь есть столько здоровых людей. Девушек, в конце концов. У тебя будет семья, а не парень-инвалид на твоей шее.
Томас горько рассмеялся, чувствуя жгучие слезы на своих щеках.
- То есть лучше пусть на моей шее будут спиногрызы и нелюбимая жена?
Ньют улыбнулся, и эта улыбка не была вымученной или ненастоящей. Она была необычайно искренней.
- Томми, спасибо.
Они целовались, хотя у обоих от долгого поцелуя затекла шея. На это было совершенно все равно. Они целовались, хотя их было видно из окон многих палат.
С неба падали белоснежные хлопья снега. Светлое небо предвещало им только хорошее…
***
Дома у Ньюта парней уже ждали Тереза и Минхо. В течение двух месяцев они, конечно же, приходили в больницу. Но при каждом их посещении Ньют сидел и говорил, что все хорошо. А встать он не может из-за гипса и больной ноги.
Тереза и Минхо не были дураками, чтобы не понять, что Ньют теперь не может ходить вообще. Но все равно Тереза расплакалась, когда блондин, держа на коленях рюкзак с вещами, въехал в квартиру. Минхо, сдерживая эмоции, радостно пожал другу руку и обнял так, что у того захрустели кости.
- Эй, Мин-мин, полегче, - прохрипел Ньют, задушенный в объятиях.
- Не сломай моему солнышку его хрупкие косточки, - проворковал Томас, занося в квартиру сумку с вещами. С его слов первой звонко рассмеялась Тереза, тут же вытирая слезы. Ее смех подхватил Минхо, и, на удивление Томаса, Ньют. Парень улыбался за эти два месяца не раз, хоть это и было редко. Но смех стал чем-то столь необычным и
