Тем временем, Санни распаковал новую пачку сигарет и, с наслаждением затянувшись, продолжил:

— Так, на чём мы там остановились?

— На промывании костей Андрею, — грустно ответил Максим, чуть заметно улыбнувшись.

— Ага, точно... Слушай, не в тему... Что это за пиво ты привёз? Просто охрененное, меня нагребло после третьей бутылки. И вкус шикарный, хотя я, конечно, не специалист.

— Немецкое, — лаконично ответил Макс, потянувшись за сигаретами.

— Так вот, — продолжил Санни между двумя затяжками, — чтобы понять Андрея, мы должны мыслить, как Андрей. А нам это не дано, ибо там в башке всё очень запутано и сложно, и вообще, чёрт ногу сломит. Мы не знаем, почему он подозревает бывшего. Но мой чуй почему-то молчит об этом. Мы должны рассмотреть и других кандидатов. В покойники. С кем он ещё мог бы зацепиться. Ибо что-то мне подсказывает, что мы очень примитивно сейчас мыслим.

Максим чувствовал хмель в голове, который мешал ему сосредоточиться на размышлениях, но на душе его после разговора с Санни заметно полегчало.

— Смотри, — продолжал Санни, отпив пива, — его ведь били по рукам. Какой мотив мог бы быть у этого? Профессиональная зависть, например. Подходит? На сто процентов. Бывший же мог ему просто навалять, попинать, дать по лицу пару раз, или ну... Ну, не знаю... Изнасиловать, например. Чисто гипотетически. Мало ли, может он психопат какой-то, и Андрей нашёл его во время благотворительного концерта в психушке. Нам этого знать не дано. Но, подумай сам, мог ли реально бывший, который далёк от музыки, топтать руки музыканту ногами.

При этих словах Максима передернуло от бешенства. Он громче, чем рассчитывал, поставил бутылку на стол и сказал:

— Я переломаю ему ноги.

— Без базара. Но сначала его надо вычислить. В нашей тусовке мне пока никто не приходит на ум, кто бы мог так сильно ненавидеть Андрея, чтобы пойти на преступление.

— Может, это всё же дело рук Аркашки, — предположил Максим, — он говорил Андрею, что тот «бездарность»...

— Ой, да он всем это пиздит! — возмутился Санни, звонко откупоривая пиво, — сам он бездарность криворукая. Художник руками из жопы. Французскую школу он закончил, ох ты ж, хуяссе, преклоняйтесь перед ним теперь, смерды. Самомнение там размером с Китай, и сам он толкового ничего в жизни не написал, а только и знает, что пиарит всякое непотребное унылое гуано, на которое без его пафосной галереи никто бы и не глянул! Он до боли в печёнке ограниченный и узколобый! Он же людям вкус уродует своим псевдо-экспертным мнением. А будешь что-то возражать в его сторону, так он о тебе мерзости по всему городу будет вякать! Да такие, что аж в дрожь бросает! Сука, ненавижу его!

Максим слегка рассмеялся такому откровенному всплеску творческого негодования, но подвыпившего Санни понесло так, что не остановить.

— Надутый индюк задвигает всех талантливых ребят, если видит, что они могут составить ему конкуренцию, — продолжал Санни гневно, — или если кто-то из них не согласится отсосать его старый дряблый хуец. Все знают, что он увивался за Андреем, а перед этим он домогался другого парня из темы сакрального искусства. Грубо говоря, к иконописцу. А тот парень вообще натурал был, прикинь. Вдумайся просто, чувак, в абсурдность ситуации! Зацени вкусы нашего Великолепного. Свинка любит питаться исключительно трюфелями. Ему только чистых и возвышенных мальчиков подавай. Таких, розовых пони. Для жизни якобы. А на потрахать, так он любых готов. Кто согласится. Про его таинственный кабинетик в галерее такие истории рассказывают – упасть не встать! И ещё ходили такие слухи, что он типа куколда что-то. Типа любит смотреть, как его чистого и непорочного возлюбленного жестко трахает какой-то альфач. Он от этого кайф ловит. Поэтому и ищет он парней, кто по его мнению, такой весь из себя чистый душой и возвышенный.

Максим слушал эти наболевшие истории, не перебивая, куря лишь одну за одной сигареты.

— Короче, — опускаясь локтями на стол, сказал Санни, — мне-то вообще похуй на его половую жизнь, если честно. Пусть хоть собак там ебет. Самое главное, что из-за него в городе мало кто может пробиться, если он не даст зелёный свет. Такого своего рода локальный нарыв из критики и самодовольства. Он же ходит по всем ивентам, а потом он валит карьеру тех, кто ему не пришёлся по душе. А это 99,9% людей, Макс. Он хочет сам сидеть у кормушки, а нам швырять сухари время от времени. Ой, да пошёл он!

Максим слегка похлопал Санни по предплечью, чтобы успокоить. Но тот уже сменил настроение, и добавил:

— Аркашка пока что просто в списке подозреваемых. Но он не лидирует. И мне нужно время, чтобы раскинуть мозгами о том, кто мог бы ещё быть в списке... У нас на сегодняшний день очень жалкий ассортимент. Я могу ещё пробить по своим каналам, насчёт бывшего Андрея, но лучше бы... Лучше бы ты сам расспросил его, Макс. Всё-таки копаться в грязном белье Андрея – это неэтично с моей стороны.

— Что ж, я попробую, — отвечал Макс, — но я чувствую, что он не расскажет это даже под пыткой горячим утюгом.

— Добрый ты, — рассмеялся Санни, — душевный.

— Какой есть, — усмехнулся Максим.

— Чувак, три часа ночи, — сонно сказал Санни, глядя в телефон, — надо бы вздремнуть. Хоть немного. Мне завтра ещё Психею ваять, а это, знаешь ли, требует больших душевных и физических сил, учитывая, какой я говняный скульптор...

— Чего это ты так о себе? — резко спросил Макс.

— Ну так это правда-мамка же, и мнение великолепного Альфреда, — рассмеялся Санни.

— Что за тема у вас, творческих, постоянно себя с говном смешивать? — пьяно спросил Максим, — вот и Андрей всё время таким занимается. Никак не могу отучить.

— Бесполезно! — махнул рукой Санни, смущённо улыбаясь, — это дурная кровь. Служить искусству – это ежедневная жертва, друг мой. И я бы сказал больше, но вряд ли сейчас время для высокой лекции. Тем более, что я очень хочу ссать.

Максим тихо рассмеялся, но не стал предлагать ему составить компанию в этом. Когда Санни вернулся из уборной, он в своей привычной торопливой манере, быстро сообщил Максиму:

— Короче, звони Андрею, что ты остаёшься ночевать. Ты реально бухой, чтобы садиться за руль. Будешь спать на топчане, а я — на лежанке тут, в углу. Туалет вон там, свет в пролёте тушить не будем, чтобы ты не убился тут ненароком, в нашем