— А парня на каторге я банально купила у местных бандитов. Недорого, кстати. Я главному просто предложила вкусную колбаску гриль, варенье и окорок. Он, когда увидел окорок впервые за пять лет баланды с червями, готов был отдаться во всех позах, — продолжала зеленоглазая змея, — правда, — она сделала театральную паузу, изобразив грусть, — пришлось потом добить свидетелей. Начальник каторги в этом мне немного помог за скромное вознаграждение.
Родж все смотрел и смотрел на лицо самого близкого человека, сейчас совершенно чужое и сияющее. В нем он видел именно ту радость, с коей провел большую часть жизни, упиваясь своей безнаказанность, когда убивал и мучил, когда наматывал на кулак шелковые пряди. Он точно знал, — нет никакого счастья в этом и быть не может, что все это пыль по сравнению с истинным счастьем, к которому ему довелось лишь прикоснуться.
— Кзод, твой бывший начальник, то есть атаман, думал спрятаться от меня в монастыре. Мол, ни один наемничек не посмеет туда сунуться, — Лилиан широко улыбнулась, — а о самих святошах он-то и не подумал. Это же замечательные люди, с фантазией и религиозным фанатизмом в придачу! А еще они любят деньги, представляешь?
— Ты так сильно меня ненавидишь, Лилиан? — голос Роджа звучал тихо, без надежды, словно внутри разбойника уже все угасло. Но в мертвой хватке отчаяния продолжали трепыхаться искорки надежды, во всяком случае он почему-то их ощущал.
— Да-а, — выдохнула девушка, — ненависть… — единственное, что не давало мне сдохнуть все эти десять лет ада! Когда… меня нашли, собрали, сшили, даже руку спасли, — она демонстративно показала левую ладошку, и у Роджа в глазах потемнело от ужаса и осознания… кто перед ним, — выписали ничтожное содержание и выкинули в домишко с двумя горничными. И забыли. Моя семья решила, что я бесполезна, потому что у меня не может быть детей после того, что ты сделал.
Зрачки душегуба стали тонкими, будто нитка, острые уши сами прижались к голове, а сердце бешено колотилось, стараясь вырваться из груди. Он чувствовал, как леденеют ладони то ли от страха, то ли от яда, то ли от этого прожигающего зеленого взгляда. И чувствовал, как проклятое жжение вновь расползалось по венам, смешавшись с безграничным отчаянием.
— Вот так. Все можно вылечить в Орене за деньги, даже молодость можно купить, или новый цвет волос. А восстановить детородную функцию не способен ни один целитель, — вполне спокойно пояснила Лилиан, а через миг вцепилась в ворот рубашки Роджа до хруста пальчиков, до крови. — Знаешь, как это больно, когда ты лежишь в бинтах, будто сломанная кукла, и так нуждаешься… так нуждаешься хотя бы в одном добром слове от своих близких? А они… смотрят на тебя с презрением, как на мусор! Знаешь, как это больно, когда родная мать говорит тебе прямо в глаза: «Если бы ты умерла, то всем было бы только лучше»? Ты знаешь?! Знаешь?! Знаешь!! Знаешь!!!
На лицо Роджа падали горькие слезы, пока Лили остервенело трясла его, пытаясь добиться ответа. Вскоре ткань рубашки сдалась и треснула под ее яростью, после чего девушка отпрянула, выпрямилась и вытерла щеки ладонями.
— Мне было очень больно, но я добралась до окна по стенке. Я просто хотела, чтобы все закончилось. Чтобы больше не было кошмаров с твоей гребаной мордой. Чтобы не было целителей с их жгучими рунами… не было презрения… Я смотрела на наши клумбы с синими розами и представила, как ты, падаль, со своими дружками бухаешь в очередной помоечной таверне. Как тебе весело… Как на следующий день ты отправишься гулять по городу, или изнасилуешь еще кого-нибудь… И мне так жить захотелось. Так захотелось жить! Чтобы найти вас всех. И смотреть… как вы корчитесь, как вы молите о маленьком глоточке противоядия, унижаетесь и рыдаете…
Если бы Лилиан кромсала Роджа кинжалом, забрызгивая стены его кровью и заливаясь смехом, это было бы не столь мучительно, как видеть бескрайнюю ненависть в ее изумрудном взгляде. Не столь мучительно, как вспоминать трепыхания герцогини в такт своим звериным рывкам и понимать, что перед ним… его Лили, чью жизнь он сам и растоптал, уничтожил, разбил на тысячу осколков, которые уже не собрать.
— Пока твои органы окончательно не превратились в кисель, ты можешь извиниться, например. Или оправдать свои преступления несчастным детством, — с иронией предложила змея.
А не было слов, они разлетелись, разметались по выпотрошенной погасшей душе, ничего не было, лишь ком в горле и немой крик ужаса, рвавшийся из глубины. Душегуб, чувствовал себя рыбешкой, уже оттрепыхавшейся на песке, но еще живой по неизвестной причине. Только через минуту в его сознании проблеснул ответ:
— Прости меня… —Тихий нескладный шепот прозвучал так жалко и так нелепо после откровений бывшей жертвы, но ничего другого выдать оцепеневшее тело Роджа было просто не в состоянии. Ему не хватало ни сил, ни слов выразить всю ту боль, что захлестнула его и разрывала изнутри вместе с ядом. Если раньше разбойник еще ощущал нестерпимый холод, даже лежа под одеялом, то теперь он не чувствовал ног, словно их отрубили.
— Конечно же, прощаю! — лицо Лилиан исказила широкая радостная улыбка, которая в одну секунду сползла, оставив холодную маску презрения. — Что ты вообще можешь сделать для искупления? Что? — девушка вновь впилась пальцами в обрывки ворота, до крови, до безумного блеска в глазах. — Твое тело — уродливый волосатый кусок мяса в шрамах. Небось, даже шлюхи тебе скидку не делают! Что у тебя еще есть? «Грустная колбаска», а ты умеешь ею пользоваться? Ты вообще умеешь доставлять женщинам удовольствие? А какие позы ты знаешь, кроме — «нависнуть сверху и драть, как последнюю суку»?
— Я правда… если бы мог… все изменить, я бы изменил! Но я… не знаю, как искупить… это. Если тебе станет легче, то убей меня, пытай, калечь! Я не буду сопротивляться!! Я просто люблю тебя, Лили!!! — по щеке Роджа проскользнула слеза отчаяния. Безжалостные вопросы выворачивали его наизнанку, ведь каждый из них обжигал правдой, будто раскаленным прутом. На самом деле его побитое жизнью тело не было верхом красоты, а постельные навыки оставляли желать лучшего — он же всегда думал лишь о своем удовольствии: когда пользовался визжащими шлюхами, или когда бросал
