Юноша кричал, не слыша самого себя, рвался, но не мог сдвинуться с места.
– Не надо! – он проснулся, резко вскочил.
Перед глазами заплясали пятна, голова закружилась. Дима попытался пошевелить пальцами. Ему стало жутко, ладонь ниже запястья ему уже не принадлежала – ледяная, безжизненная.
За дверью послышались шаги, чьи-то негромкие голоса, именно они разбудили пленника, один из них повторял фразу, которая звучала в кошмаре:
– Он должен умереть!
Ему что-то возражали. В тишине сквозь закрытую дверь Дмитрий смог различить:
– Рано… не подействует… еще несколько дней.
– Нет у нас этих дней! Прежде, чем я умру сам, хочу видеть, как он подыхает мучительной смертью!
Снова переговоры, не разобрать слов.
«Чего они ждут? Почему не убили сразу? Что должно подействовать?»
Страха по-прежнему не было. Пусть так. Зато все кончится. Было сожаление, стыд, было отчаянное желание спастись, даже не ради себя, ради Алевтины, она не должна погибнуть, слишком тяжело это принять.
Неизвестность больше не пугала, в голове мельтешили сотни мыслей, но ни одна не была выполнима. О каком побеге может идти речь, кого может спасти опальный ученый, если он не в силах хотя бы избавиться от веревок?
Даже осознание скорой смерти перестало внушать ужас.
Дверь открылась, в лицо ударил свет фонаря. Глаза резануло болью, из-под сомкнутых век проступили слезы.
– Вставай!
– Куда вы меня ведете? – Дмитрий поднялся и сделал шаг вперед. Впрочем, куда угодно, только бы не оставаться здесь, взаперти, без шансов на побег.
– Увидишь. Топай давай, – Николай Ильич взял в руки длинный конец веревки, связывающей руки пленника, и подтолкнул его по коридору, освещая дорогу фонариком, ведя, как пса, на поводке.
Его вели к выходу из бункера – тому, который выходил на Ярославское шоссе, к лесу. Дима даже в темноте безошибочно определил направление. Что они задумали? Что происходит?
Четыре человека, сопровождавшие его, последние выжившие убежища Метровагонмаш, шли молча. Один из них, с отказавшими ногами, ехал по коридору в инвалидной коляске, которую толкал его товарищ, и шорох полуспущенных шин по бетону сводил с ума.
Все четверо непрерывно жевали что-то, но когда пленник из любопытства попытался обернуться, его грубо толкнули в спину, заставляя идти вперед. В этой части бункера царила кромешная тьма, нарушаемая лишь светом фонаря. Но по мере приближения к выходу становилось светлее, стали различимы дверные проемы и линия побелки над зеленой краской стен.
Дима смотрел вперед и вдруг остановился, как вкопанный, наконец, осознав.
– Нет! – его крик эхом заплясал под низким потолком.
Юноша попятился, оттолкнул одного из людей и попытался бежать, но Николай Ильич с внезапной силой дернул веревку, несчастный распластался на полу и остался лежать.
– Вставай! – приказал мужчина, подтягивая вверх конец веревки, но ему не хватило сил поднять пленника.
– Нет, не надо, только не так! – Дима попытался ползти, но к нему уже подобрались оставшиеся двое, подняли его под руки и потянули вперед.
Юноша вырывался, но его держали крепко, жажда расправы придала этим людям сил.
Вся внешняя гермодверь и стены комнаты дезактивации и крохотного тамбура светились пульсирующим зеленым светом, разгораясь все ярче и ярче, в воздухе плясали тени, они щупальцами тянулись к выжившим и снова отступали, будто тоже ожидали чего-то.
Диму привязали к трубе отопления, давно уже холодной, его конвоиры отступили на несколько шагов назад. Пленник метался, тщетно пытаясь освободиться, кричал что-то невнятное, и наконец затих. В его глазах плескался неподдельный ужас.
– Это противоречит всем моим расчетам, всем нашим опытам. Неужели я ошибся? – голос молодого ученого сорвался.
«Грибы не могут жить вне коры деревьев, но они здесь, в бункере, спокойно поселились на металле. Это значит, что теперь расстояния для них – не помеха. Или я снова неправ? И почему не оправдался мой расчет, почему грибы активны сейчас, в полнолуние? А если я ошибся, то это значит, что Нагорному грозит беда… О, нет. Аля!» – страшная мысль обожгла его, несчастный затрясся в ознобе.
Зеленоватые переливы гипнотизировали, заставляли смотреть не отрываясь. Сердце, казалось, готово было разорвать грудную клетку, горло будто перетянули удавкой, каждый вдох – подвиг.
– Проклятая судьба… Эти грибы преследуют меня… Женя… Доктор Менгеле… Стоило спастись от его казни, чтобы принять точно такую же в другом месте? – бессвязно шептал Дима.
Такой же ужас он испытал тогда, когда наставник приговорил его к смерти во время экспериментов. Сейчас юноша столкнулся со своим кошмаром лицом к лицу, он знал, что с ним будет. Если концентрации спор в воздухе не хватит, гибель будет мучительной. Оставалось лишь молиться, чтобы все кончилось быстро.
Дмитрий смотрел, как черные щупальца теней тянутся к нему со всех сторон. По штанам растеклось мокрое пятно, пленнику было настолько жутко, что он перестал себя контролировать. Хотелось кричать, но звуки пропали.
«Господи, помоги мне!» Черное облако окутало молодого ученого, и мир исчез.
* * *Солнце… Яркое, слепящее глаза, оно отражалось миллионами огней в окнах зданий.
– Смотри, Димочка, часы. Сейчас, сейчас! Слушай!
На башне мытищинской администрации стрелки соединились в линию, зазвенели колокольчики. Полдень…
Маленький мальчик завороженно смотрел на меняющиеся картинки, огромный экран возле парка транслировал местный телеканал новостей, огромное лицо ведущей с рыжими волосами было повернуто куда-то вдаль, поверх домов и деревьев.
– Солнышко, идем. Братик хочет на аттракционы, мы же подождем, пока он прокатится?
Старший брат Никитка нетерпеливо тянет маму за рукав. Двухлетний малыш Дима во все глаза глядит на настоящее волшебство – огромное колесо, переливающееся огоньками всех цветов радуги. Никите уже можно кататься, он большой.
Маленький мальчик хнычет и обиженно гудит, ему еще рано, смотритель не пускает на аттракционы даже со взрослыми.
Мама подхватывает сына на руки, они идут вместе вдоль деревьев по аллее.
– Смотри, мороженое. Открывай ротик. Вкусно. Вку-у-усно! – тянет женщина.
Вкусно… Пломбир почему-то отвратительный, он отдает тиной и сыростью, невыносимо горький.
– Открывай ротик, – улыбается мама.
– Не хочу! Не буду! Бяка! – канючит Дима, отворачиваясь, он вырывается из маминых рук.
Ее голос вдруг отчего-то становится грубым, его голову насильно поворачивают, разжимают зубы.
– Рот открой, придурок! Сдохнешь же!
И снова горечь, и омерзительный привкус на губах. И голос, голос. Почему-то злой, раздраженный. Не мамин…
Дима разлепил припухшие, воспаленные веки. Над ним склонился Денис, он сжал пальцами его щеки и насильно запихивал в рот какую-то бурую субстанцию, настолько гадкую, что юношу едва не вырвало.
– Что… происходит? – выдавил Дмитрий, пытаясь присесть. Его замутило, перед глазами заплясали черные точки.
– Глотай давай! Потом болтать будешь! – рявкнул напарник таким тоном, что парень не решился возразить.
В желудке будто поселились черти, внутри все жгло, как огнем. Диму вырвало, он остался стоять на четвереньках, но Денис заставил его сесть и безжалостно сунул ему в рот еще одну порцию дряни.
– Это противоядие, идиот! Жри давай! – за злобой и раздражением в голосе слышалось отчаянье.
– Ему бы и половины хватило, – раздался откуда-то из темноты хорошо знакомый голос.
Дмитрий потихоньку приходил в себя. Муть перед глазами рассеивалась, зеленоватые отсветы на стенах позволяли без фонаря увидеть происходящее вокруг.
На бетонном полу лежали три трупа, вокруг них глянцево поблескивали лужи крови. Дальше, у стены, сидел Николай Ильич, кажется, последняя фраза принадлежала ему.
– Руки можно опустить? Никуда я не денусь, –
