– Зато, – говорит Тибо, – вышло у нас.

На рю де Пари, идущей на запад, к краю двадцатого арондисмана, они наконец-то видят городскую баррикаду, завершающую этот странный чинц[43]. Там, у немецких позиций, внедорожников, пулеметов, минометов, бдительных солдат, город внезапно опять делается хаотичным, грязным и несовершенным, разбитым и рассыпающимся в пыль.

Между ними и нацистскими охранниками на посту – там, где внешний вид стен меняется, – Тибо и Сэм видят какого-то худощавого юношу в коричневом костюме.

Он идет к старому городу – медленно, словно во сне или замедленном фильме. Его шаги длятся неестественно долго. Одежда на нем старомодная, штаны пузырятся над высоко натянутыми носками. Его черные волосы пересекает странно размытая бледная полоса.

Сэм бледнеет. Бормочет: «Нет!»

Юноша приближается к немецкому посту, солдаты открывают огонь.

И Тибо от изумления едва не валится с ног, потому что видит, как незнакомец, ничуточки не обеспокоенный пулями, которыми его изрешетили, обращает пристальный взгляд на ближайшего стрелка. Там, куда он смотрит, появляется дом.

Строение возникает мгновенно, из пустоты, чистенькое, свежевыкрашенное, тщательно ухоженное, бледное, почти прозрачное. И солдат… нет, все солдаты, которые стояли там, где теперь высится дом, просто исчезают. Как будто их заменили. Хватило лишь взгляда, чтобы они покинули сцену.

Пока юноша в коричневом костюме смотрит на полуразрушенные дома, парижские фасады возникают вновь, но теперь выглядят куда более миленькими и безупречными, чем раньше, и еще совершенно пустыми.

– План «Рот» с самого начала был ни при чем, – шепчет Сэм. – Но стоило его убить, и мы призвали манифа. Боже мой. Он творит город заново.

Юноша делает это с каждым взглядом: восстанавливает Париж в пастельных тонах – нет, не просто восстанавливает, но создает по-новому, превращая город в жеманную обманку, какой тот никогда не был. В приторную выдумку.

– Они нашли автопортрет, – говорит Сэм.

Последние нацистские солдаты разбегаются, стремясь укрыться от уничтожающего взгляда манифа. Юноша медленно поворачивается к Сэм и Тибо.

– Он так и не научился изображать людей, – шепчет Сэм. – Всегда их пропускал. Рисовал пейзажи пустыми. Даже когда написал себя, не смог нарисовать черты лица…

Фигура поворачивается, и Тибо видит, что вместо лица у нее пятно. Слабые штрихи карандаша там, где должны быть глаза. В остальном – чистый овал, как яйцо. Бедное, трусливое исполнение, предел возможностей молодого, плохого художника.

– Это автопортрет… – повторяет Сэм. Они с Тибо в страхе тянутся друг к другу, хватаются друг за друга.

Тибо договаривает:

– …Адольфа Гитлера.

Они пытаются бежать, но когда Тибо кричит Сэм, хватает ее сумку – акварельный маниф в это же самое время поворачивает в ее сторону безглазое лицо, – девушка действует с силой, превосходящей человеческую. Она уволакивает Тибо прочь со скоростью и мощью, заимствованными у боссов из Преисподней. Ее глаза мерцают, вокруг двух беглецов вспыхивает ореол, и она прыгает, напрягая все силы, стремится в укрытие за стеной…

…а потом замедляется, отпускает Тибо, и Гитлер-маниф поворачивается, смотрит, видит ее и все вокруг нее, и руины зданий превращаются в конусе этого взгляда в безупречный открыточный пейзаж. Сэм застывает. Она висит в воздухе, автопортрет смотрит на нее, а потом она просто исчезает.

Исчезает. Сэм развоплотилась. Взгляд манифа вычеркнул ее из мира.

Тибо отползает назад, прикусывает язык – ее имя рвется с губ. Улица выглядит такой миленькой, но Сэм на ней больше нет.

Партизан запоздало осознает: маниф теперь смотрит в его сторону.

Тибо бросается в окно подвала. Разбитое стекло восстанавливается у него за спиной – теперь оно тонкое, словно сделанное из сахара. Гитлер-маниф переделывает историю, навязывая ей свое ви́дение.

Держа в руке сумку Сэм, которой больше нет, юноша обозревает подвал: за новеньким фасадом, порожденным силой манифа, все та же военная разруха.

Он поднимается по лестнице, быстро ориентируется и выбирается через другое окно в переулок, который еще не попал в поле зрения акварельного чудовища.

Сэм действительно больше нет. В отдалении Тибо видит последних немецких солдат – они ранены и еле движутся. Акварельный маниф, видимо, бросает взгляд на их блокпост, потому что тот исчезает, слишком несовершенный по меркам желаемого пейзажа. На его месте появляется безликая улица. Стоит взгляду манифа упасть на солдат, они в ту же секунду испаряются.

Маленькое безликое ничтожество приносит мир и красоту, прячет руины. Был разлад – стал покой. Даже не смерть, а пустота. Париж будет пустующим городом очаровательных домиков.

Вот чего добивается автопортрет фюрера.

Тибо прижимается к безупречной стене. Он прячется от взгляда манифа, когда тот проходит мимо. Потом осторожно выглядывает и прицеливается ему в спину. Стреляет. Промахивается. Маниф идет дальше. Тибо снова стреляет, но существо его игнорирует. Юноша вопит от бессилия, когда оно пересекает границу старого Парижа. Гитлер-маниф обращает свой жуткий, опустошающий взгляд на сюрреалистически усовершенствованный дом Тибо.

Акварельное существо воздвигнет своеобразный город. И все исчезнет. Битвы манифов, злой дым, бормочущие стены, борцы за убеждения, сторонники свободы и деградации. Человечья грязь, готовая жить и умирать.

Тибо слышит причмокивание губ. Голова изысканного трупа в его руке шевелится. Он видит, как тело гусеницы начинает пульсировать. Из трубы паровоза в бороде вырывается немного дыма.

Лицо старика улыбается. Кажется, Тибо узнали. Они с манифом встречаются взглядами.

Тибо бросается бежать. Он несется по миленькой улице, ускользая от акварельного чудовища, взглядом творящего пустые здания. От манифа фюрера. Голова изысканного трупа, которую он крепко сжимает, бормочет что-то воодушевляющее.

Гитлер-маниф стоит на границе старого города. Он слышит Тибо и начинает поворачиваться.

А у молодого партизана нет плана. Нет идей. Прямо перед тем как мертвящий, опустошающий взгляд должен ударить Тибо, он просто швыряет в противника то, что держит в руках.

Взгляды двух манифов встречаются, и голова изысканного трупа не исчезает. Она летит через улицу навстречу лицу, похожему на гладкое яйцо. И попадает прямо в цель.

Тибо моргает. Окидывает себя взглядом. Все еще жив. И на него снова никто не смотрит.

Гитлер-маниф сражается с головой – со слишком большой головой, которая упала поверх его собственной. Как деталь карнавального костюма. Акварельное чудовище дергается, голова изысканного трупа покачивается. Маска ослепляет манифа. Она блокирует взгляд, сдирающий сюрреалистические усовершенствования, исправляющий руины, превращая их в ничто.

Автопортрет пытается ее содрать, и Тибо чувствует, как волнами накатывает назойливое внимание акварельного монстра. Лицо изысканного трупа морщится. Делается прозрачным. Взгляд, устремленный изнутри, почти стирает сюрреалистическую «маску» из мира. Но изысканный труп, взревев, отказывается исчезать.

Что-то развертывается. Что-то меняется местами.

Внезапно на одной ноге у акварельного монстра оказывается невесть откуда взявшийся манифовый ботинок. Художник не выбирал для своего изображения такую голову. Безликий маниф Адольфа Гитлера перебирает варианты наугад. Он мерцает, образы чередуются с неимоверной быстротой. На глазах у Тибо череда разномастных предметов с щелканьем сменяют друг друга в качестве манифовой головы. Вот уже