По его словам, он понимал, что я писатель, который интересуется сюрреализмом и радикальной политикой, и в связи с этим ему хотелось рассказать мне некую историю. Я признал, что сказанное – правда, но предупредил, что меня ни в коем случае не назовешь знатоком истории сюрреализма. Я сказал ему, что есть много людей опытнее меня, и, возможно, он и моя знакомая должны поискать кого-то из них.
Старик одарил меня хладнокровной улыбкой – я тогда еще не знал, как редко он улыбается.
«Elle a déjà essayé», – сказал он. Она уже попыталась. Я был, по его словам, четвертым человеком, с которым она связалась, а время поджимало, хоть я и не понял, какому странному графику они оба следовали. Он немного помолчал. Итак, я был лучшим из вариантов, какие она сумела предложить, и теперь моя работа заключалась в том, чтобы слушать, делать заметки и в конечном счете поступить с его рассказом так, как я сочту наилучшим.
Старик подождал, пока я подготовлюсь, достану ручку и бумагу. Я принес телефон, чтобы записать разговор, но он покачал головой, и я его спрятал. Приводя в порядок свои мысли, старик взмахнул руками, как будто рассекая что-то в воздухе перед собой, и начал:
– Ваш Париж – это старый Париж. В Новом Париже все было по-другому. В новом Париже жил-был один юноша. Однажды он глядел вниз. Была ночь. За стеной города, превратившегося в руины, стреляли нацисты.
Так начались тридцать девять экстраординарных – и это не преувеличение – часов, переменивших всю мою жизнь. На протяжении этого времени, без перерывов на сон, делаясь все более уставшим и бессвязным, подкрепляясь чипсами, шоколадом, водой и скверным вином из мини-бара, старик рассказал мне о последних днях Нового Парижа, и эту историю вы только что прочитали.
В своем рассказе он использовал passé simple и imparfait[44]: он выражался чрезвычайно двусмысленно относительно того, выдуманная это история или нет, хотя его описания сути города, его истории, а также рассказы об улицах и пейзажах Нового Парижа были необычайно яркими. Время от времени он, поколебавшись, забирал у меня блокнот и рисовал иллюстрацию того, что описывал. Эти наброски по-прежнему у меня. Он не был художником, но время от времени рисунки помогали мне представить, о чем шла речь. И очень часто они пробуждали во мне воспоминания о каких-то других рисунках, стихотворениях или отрывках, и я забирал блокнот, рисовал сам и спрашивал: «Все верно? Это выглядело так?» Иногда, много позже, я возвращался к своим книгам в поисках источника, который, как мне казалось, я мог бы вспомнить. Здесь я воспроизвел те из моих эскизов, которые, по его словам, оказались наиболее точными.
За время, которое мы провели вместе, он трижды приносил собственные дневники. Потрепанные, древние, испачканные в крови, грязи и чернилах. Он не позволял мне читать их полностью, но показывал некоторые разделы, некоторые датированные записи, сделанные корявым почерком по-французски, и позволял копировать фразы или даже другие эскизы (которые явно рисовал кто-то другой).
Старик был крайне убедительным рассказчиком, но ему не хватало собранности. Я был очарован и захвачен повествованием. Он говорил сосредоточенно, без колебаний, но – явно ощущая чрезвычайно сильное давление времени – продвигался слишком быстро, и я не успевал делать заметки, которые приходилось на ходу переводить на английский. Он рассказывал о событиях не по порядку. Он возвращался к тому, о чем уже говорил, чтобы добавить забытые подробности. Иногда он противоречил сам себе или метался между историческими предположениями и кажущейся уверенностью. Он мог отвлечься и углубиться в размышления или объяснения какой-то частности Нового Парижа, которая неизменно оказывалась чрезвычайно увлекательной, но была лишь косвенно связана с главной историей.
Говоря о самом Новом Париже, он описывал его с мучительной своеобычностью, как будто вспоминая сновидение. Повествование о событиях, предшествующих С-взрыву, о Марселе и вилле Эйр-Бел, звучало иначе. В этой части истории он пересказывал то, что узнал от других людей, восстановил по крупицам – это был результат расследования, незаконченного и полного дыр, которые мне предстояло усердно, проведя немало изысканий, восстанавливать в меру своих возможностей.
Сперва старик безапелляционно запретил прерывать его рассказ. Позже, особенно ночью, когда я вздрагивал и приходил в себя, заслышав гудок автомобиля или шаги одинокого пешехода на улице (мы не задернули шторы), стоило мне поднять руку, чтобы попросить разъяснение, предложить источник какого-нибудь описанного им манифа, уточнить историческую деталь, он относился к этому более терпеливо. Я задавал вопросы, на которые мой собеседник мог ответить, и наш разговор превращался в череду экскурсов, иной раз на час или больше, прежде чем мы возвращались к главному – путешествию Тибо и Сэм по руинам Нового Парижа.
Этот человек так и не назвал мне своего имени, и я не стал его спрашивать.
Он всегда говорил о Тибо в третьем лице, даже показывая мне дневники. Ну, разумеется, я постепенно пришел к выводу, что Тибо – это он. В своих заметках я исходил из этого предположения.
Осознав это впервые, я испытал потрясение. Я спросил себя: если этот человек – и впрямь Тибо, говорит ли он правду?
История, конечно, была абсурдная. Однако пока я сидел в дешевом кресле, усталый, и слушал собеседника, который повествовал о битвах не на жизнь, а на смерть, и снаружи доносился шум лондонского ночного движения, все это не казалось абсурдным. Оно казалось сперва возможным, потом вероятным и, в конце концов, правдоподобным. Человек, спасшийся из Нового Парижа, описывал мне былые битвы.
Но как он оттуда сбежал? И как попал сюда? Мне не хватило духу спросить. Я был слишком труслив или слишком почтителен – в общем, не знаю, но свой шанс я упустил.
Сейчас мне трудно восстановить все детали, но я, кажется, думал, что это всего лишь первая глава. Что история Тибо и Сэм, а также неполная и невнятная предыстория, связанная с виллой Эйр-Бел и тем, как возник Новый Париж, – всего лишь первая часть более длинного повествования; я думал, он расскажет мне больше о последующих годах и, возможно, подробно опишет другие места в том мире, оскверненном искусством и демонами.
Но на второй день он стал более взволнованным, более беспокойным и говорил все быстрее и
