Меха?

Когда лашаи и лысый мужчина вытащили из реки безвольное тело Нарутео, Джиан поднес ладони к глазам. Его руки – а вовсе не лапы морского медведя, как ему представлялось, – снова стали просто человеческими и были покрыты илом и кровью. Нарутео перевернулся на песке, выплюнул воду и застонал. Джиан едва не заплакал от облегчения.

Я – человек, – подумал он. – Человек, а не зверь.

Ксенпей погладила его по волосам и тихо промурлыкала:

– Ну, ну, мой хороший мальчик. Шшшш, успокойся.

Джиан не поднимал головы, но все равно услышал в ее голосе улыбку.

– Сегодня ты хорошо себя проявил, дейчен Джиан, я довольна. Очень довольна.

Она похлопала его по плечу, а затем пошла вдоль речного берега к другому йендеши, который стоял над Нарутео с выражением убийственной злобы на лице.

Ксенпей не потрудилась обернуться назад.

31

– Ты готова?

– Я хотела бы задать несколько вопросов.

– Хорошо. – Вивернус улыбнулся ей через низенький стол, и в лунном свете его зубы сверкнули удивительной белизной. – Спрашивай все, что пожелаешь. Это всего лишь проверка, к тому же очень простая.

– Только и всего? – Сулейма нахмурилась, бросив взгляд на лежавшие между ними холмики, укрытые шелком.

– Только и всего.

– Здесь замешана какая-нибудь магия?

– Верно, очень слабая магия. Я уже знаю, что ты – эховитка: ты разрывалась от криков, когда была совсем малышкой, а я работал, – но мне нужно понять, насколько ты сильна и как сочетаются твои са и ка.

– Будет ли это походить на управление снами?

Сулейме довелось отведать материнской магии, и ничего подобного она больше не желала. Девушка убрала посох с головой лисы – из виду, если не из мыслей.

– Нет!

Комната зазвенела отрицанием.

Сулейме хотелось поморщиться, как в детстве, когда истаза Ани учила ее математике, – но он сказал, что она может задать любой вопрос, который придет ей на ум.

– Я думала, что ты надеваешь большую маску, когда занимаешься магией, разве нет?

Услышав это, Вивернус улыбнулся:

– Как я и говорил, это очень слабая магия. Очень. Для таких вещей маска Дракона Солнца – или байидун дайела – мне не нужна.

Сулейма сделала глубокий вдох:

– Хорошо, я готова. Что мне нужно делать?

– Я возьму одну ноту, и когда постучу по столу, ты скажешь мне, какая из чаш кажется тебе наиболее живой.

Сулейма моргнула, и Вивернус рассмеялся, видя ее удивление. Затем он закрыл глаза и запел.

Зееранимы очень любят музыку. Пустыня поет, когда под давлением лун поднимаются и отступают дюны; воины поют, когда выезжают на охоту; молодые матери поют своим нерожденным младенцам, которых надеются выносить в срок. Они поют о жизни и смерти, и обо всех маленьких событиях… но Сулейма никогда не слышала, чтобы кто-нибудь пел так, как ее отец. Его голос разнесся по воздуху, поднимая ее настроение до лун, и эта единственная нота была острой и блестящей, словно висящий у нее на поясе меч.

Эта, – подумала девушка и без колебаний коснулась одной из накрытых чаш. Она не могла объяснить, как это определила, так же как не могла передать на словах разницу между красным и синим или горячим и холодным. Она просто знала.

Вивернус дал ноте погаснуть и улыбнулся.

– Очень хорошо, – сказал он, – и очень быстро.

Он потянулся, откинул шелк и засмеялся, когда Сулейма отпрянула. Под шелком пряталась очень старая, красновато-коричневая от прожитых лет, сделанная из человеческого черепа чаша, украшенная серебром и драгоценными камнями.

– Ну что ты, тише, а то еще обидишь несчастного Йорика.

– Йорика? Поэта? Ты знал его лично?

– К сожалению, не так уж хорошо. Ах, если бы ты только видела сейчас собственное лицо! – Вивернус рассмеялся, и этот звук был таким же прекрасным, как песнь. – Ох! Я просто подтруниваю над тобой, дитя. Эти чаши такие же древние, как мир. Их владельцы давным-давно превратились в прах. У короля попросту не хватит времени бродить по округе и срезать головы всем встречным, чтобы смастерить из них чаши.

Сулейма поняла, что смеется вместе с ним, и один за другим открываемые драгоценные черепа тоже скалились, наслаждаясь игрой. Голова Роба была полна камней, а у Натана – воздуха (А вовсе не пуста, – пожурил ее отец); в черепе Джона лежали угли; у Трации была живая летучая мышь, которая улетела тотчас же, как только ее выпустили, а Оливия была набита… мертвыми пауками. Сулейма вздрогнула, когда отец запустил в эту чашу палец и начал их размешивать, и порадовалась тому, что решила сегодня не завтракать.

– Фу, пауки!

– О, это не простые пауки. Взгляни-ка. – Вивернус поднял одного из них, держа большим и указательным пальцами, и поднес тварь прямо к ее лицу. – Видишь, как он сверкает в свете луны?

– Почти как металл.

– Почти как металл, очень хорошо. Араиды используют магию крови, чтобы смешивать плоть с металлом, таким образом превращая обыкновенного паука в оружие. – Вивернус щелчком отправил паука обратно в чашу и с гримасой отвращения вытер руку об одежду. – Злобные твари.

– Фу! Никогда бы не подумала, что есть что-нибудь хуже пауков.

Услышав смех отца, Сулейма указала на последнюю чашу, которая казалась массивней и уродливей остальных.

– А что насчет этой?

– Ах да, я оставил лучшее на десерт. Это последнее испытание, и скажи мне правду, если что-нибудь почувствуешь. Большинство людей не способны к этому, так что не кори себя, если не сможешь ничего ощутить.

– Я – джа’акари, – напомнила ему уязвленная Сулейма. – В моих словах не может быть лжи.

– Ты – атуалонка, – ответил Вивернус, – а значит, это обстоятельство скорее всего изменится. А теперь слушай.

Он закрыл глаза и глубоко вдохнул, набирая воздуха в грудь и живот, затем отвел голову назад и позволил плечам свободно опуститься. Сулейма ждала, что его мощный голос вот-вот затрубит, как шофар ее матери, но звук, который скатился с его языка и исчез в глубокой ночи, плыл тончайшим призывом, нежнейшим криком, последними печальными вздохами одинокой флейты, на которой играет девочка-пастушка.

Ни один человек не может издавать подобные звуки, – изумленно подумала Сулейма. – Дракон – может быть, но не человек.

Лежавшая на столе чаша запела в ответ.

– Я ее слышу, – прошептала девушка и чуть не заплакала от чувства утраты, когда Вивернус дал песне затихнуть. То была настоящая песнь, целая мелодия в одной ноте. – Я ее услышала.

– Ты ее услышала. – Его голос сделался хриплым, как у воина после битвы. – Конечно, ты ее услышала.

Он поднял белый шелк и показал гладкий, как полированный алебастр, череп, который венчала пара небольших тонких рогов.

– Амрит иль Мер, – произнес Вивернус имя, поскольку, конечно, ни один человеческий череп не мог сравниться в красоте с этим. Он потянулся к чаше обеими руками и достал из нее хрупкую сферу, сделанную из розового камня и украшенную драгоценностями. – Это, дорогая моя, сама жизнь. Ни один эховит не может ее услышать, если