В ту ночь Джиану снилось море. В этом сне не было ни йендеши, ни желтого шелка, ни окровавленных простыней, ни Желтого дворца, ни самого императора. Были только Джиан, море и жизнь. Он нырял все глубже, глубже в материнские объятия, чувствуя, как теплая соленая вода щекочет его и трется о его густой мех, и широкими глазами смотрел сквозь турмалиновую дымку. Джиан был не один, впервые в жизни с ним был кто-то по-настоящему.
Он слышал, как китовые окликали друг друга своими прекрасными именами, слышал широкое хитросплетение песен их жизней, которые все крутились и крутились, никогда не прекращаясь, пребывая в постоянном движении, как само море. Эти жизни были так бесконечно малы или так невероятно огромны, что его ум не мог очертить их масштабы, и в этом не было ничего дурного. Ни одна из этих жизней не была важнее или ничтожнее, чем его собственная.
Они просто существовали.
И он тоже существовал.
Мимо промелькнула рыба-бык, и Джиан подумал о том, чтобы ее съесть. Под ним проплыл шонгвей, а с ним – его мысль о том, чтобы съесть Джиана. Здесь он становился сильным и ничего не боялся: он был дома. Джиан съел рыбу-быка, и это было хорошо. В свою очередь, его слопал шонгвей… и это тоже было хорошо. Он не чувствовал ни боли, ни сожаления, ничего, кроме моря.
На следующий день Джиан проснулся рано утром, чувствуя себя лучше, чем когда-либо в Кханбуле. Он чувствовал себя… чистым. Точно его проглотили и снова выплюнули, целого и здорового. Перемену заметила даже Ксенпей. Она приказала избить его на тот случай, если Джиан планировал побег, а затем собственными руками принесла ему тарелку с рыбой, морскими водорослями и рисом, приправленным шафраном, и похвалила за выносливость.
– Все твои успехи принадлежат мне, – пояснила ему Ксенпей, когда они ужинали тем же вечером, – как и твои ошибки. Я никогда не ошибаюсь, дейчен Джиан.
Джиан кивнул, пока лашай наливал ему еще одну чашку солоноватого чая. Юноша потянулся к чашке, и ему показалось, что он почувствовал, как ходят мышцы под мехом. Его почти удивляло, что он поднимает хрупкий фарфор человеческой рукой, а не могучими черными когтями. Ему не нужна была Ксенпей, чтобы понять, что чай был заварен из морской воды. Он оказался вкусным.
С этого времени сила и сноровка Джиана росли так же быстро, как умение ходить у вставшего на ноги ребенка. Под грубыми руками учителей борьбы и оружейников, а также под зорким присмотром кухонных служек его мышцы стали крепкими и гибкими. По приказанию Ксенпей Джиана щедро кормили мясом и рыбой. Прежде чем маленькая луна начала новый цикл, он уже мог пробежать от входных дверей вверх по крутой лестнице башни без единой остановки. Когда сменилась большая луна, он мог пробежать и обратно. Волосы Джиана стали гладкими, а кожа светилась здоровьем, и он начал надеяться на то, что благополучно переживет время пребывания в Желтом дворце.
Ксенпей приказала обучить его и тонким искусствам – письму и поэзии, музыке и танцам. Последние Джиан исполнял с достаточной грацией, если ему позволяли двигаться по-медвежьи неспешно. Его пение тоже напоминало голос медведя, было низким, басистым и грубым. Джиан не мог в полной мере освоить ни одного из духовых или струнных инструментов, которые ему предлагали, поэтому в конце концов ему вручили обитые кожей барабаны, и они ему прекрасно подошли. Приятно было для разнообразия сидеть со скрещенными ногами в тихом уголке с тяжелым барабаном на коленях и чувствовать, как рычит и подрагивает дерево под твоими руками.
Чем лучше Джиан справлялся с заданиями, которые поручала ему йендеши, и чем послушнее выполнял ее команды, тем больше маленьких свобод у него появлялось. За ним больше не следили, когда он принимал ванну или спал, стричь волосы до плеч тоже больше не было необходимости, а кроме того, Джиану позволили ходить босиком, что он любил с тех пор, как себя помнил.
Но, что самое прекрасное, если после работы, уроков и наказаний у него оставалось немного времени, ему разрешали гулять вокруг дворца. Во время прогулок к реке его всегда сопровождали Ксенпей и пара лашаев с короткими луками. Кроме того, юноше дали понять, что, если он попытается убежать, Перри разделит с ним наказание. Несмотря на все это, Джиан относился к своим прогулкам с таким энтузиазмом, что ему самому становилось стыдно. Даже самая мелкая кривая жемчужина может показаться драгоценностью человеку, у которого больше ничего нет.
Луны вращались и ходили по небу, худые и полные, и снова худые, и когда старая луна перетекла в новую, Джиан понял, что научился спать по ночам и работать днем – совсем как медведь, которого приучили к цепи, хлысту и резкому голосу укротителя. Так же, как тело, его разум до того привык к новой жизни, что старался подавлять всякую мысль о доме и побеге. Джиан почти не морщился, когда его одногодков били за какую-нибудь ничтожную ошибку.
Бывало, что место какого-нибудь мальчика за столом пустовало день или два, а порой стул и вовсе уносили навсегда. Джиан старался смотреть себе в тарелку и ничего не говорил. В любом случае солнце продолжало ярко светить.
Джиан дотянулся до дна реки и намотал на руку густой пучок змеиной травы, привязывая себя, точно якорем, против течения. Ил холодил кожу, речная галька была гладкой и успокаивала, точно маленькие руки, стиравшие горести дня.
Юноша позволил воде нести его, бросать из стороны в сторону, играть с ним, как играет ребенок с новой игрушкой. Он опустил взгляд, отворачиваясь от поверхности, солнечного света и земных тварей, и на мгновение разрешил себе представить, будто находится на дне моря. Любопытная щука выглянула из своего логова под старым прогнившим бревном и на несколько мгновений зависла в водном пространстве перед его лицом, подергиваясь своим скользким телом и взмахивая красно-зелеными плавниками туда-сюда. Она внимательно его изучала.
Через какое-то время щука потеряла к Джиану всякий интерес и уплыла на поиски еды.
Он закрыл глаза и подставил лицо течению.
– Джиан, – прошептал он и почувствовал, как его имя превратилось в пузыри и вода унесла их куда-то вдаль. – Джиан.
Юноша оставался на дне так долго, как только мог. А когда вынырнул, увидел, что
