Отрицании и не хотел думать в лоб о том, что его нагибает сраный Ставрос-фетишист, и что слово «амбразура» наверняка очередное инвазивное слово-призрак призрака, и что что-то никто к нему не бежит, роняя тапки, с бумагой и ручкой, пантомиму о которых как будто стопроцентно поняла Джоэль ван Д., и что, следовательно, возможно, что визит Джоэль и презентация фотоальбома были такой же лихорадочной галлюцинацией, как и фигурантный призрак, и что склизкая крупа уже кончилась, но тучи над Брайтоном-Оллстоном все еще бродят с суровым видом, и что если душевный визит Джоэль в. Д. с фотоальбомом – галлюцинация, то хотя бы галлюцинация и треники этого поганого выскочки Кена Эрдеди на ней, и что пологая печаль пасмурного дневного света означает, что сейчас уже к 16:00 EST, так что, может, «Кабы не милостью» он хотя бы избежит самовольного стояка во время мытья губкой в голом виде чудовищно привлекательной Кэти/Кэйти, и но тогда вместо Кэти пусть его обмоет сменщица– лайнбэкерша, потому что кислый, мясной запах тела уже становится ядреным, только бы пусть миновала угроза стояка и обмывать пришла огромная медсестра на смене 16:00–24:00 с волосатыми родинками и в компрессионных чулках, которая еще не познакомилась с анусом Гейтли. Плюс что 16:00 EST – это время Спонтанного распространения мистера Попрыгайчика, душевнобольного ведущего детской передачи, которую Гейтли всегда любил и вместе с Кайтом и бедным старым Факельманом всеми силами старался не пропускать и успевать к началу, и что никто ни разу не предложил включить HD-экран на стене рядом с близорукой репродукцией под Тернера с лодкой в тумане напротив коек Гейтли и того прошлого пацана, и что у него нет пульта, чтобы включить ТП в 16:00 или попросить включить кого-нибудь другого. Что без мало-мальского блокнота и карандаша он не может сообщить даже самые примитивнейшие вопросы или, типа, концепты – он прям как овощная жертва кровоизлияния в мозг. Без карандаша и блокнота он как будто не мог даже попросить блокнот и карандаш; он будто был заперт внутри своей огромной, без умолку болтающей головы. Если только, как замечает голова, визит Джоэль ван Дайн не был реальным, и ее понимание жеста-просьбы ручки и блокнота не было реальным, и но некто в шляпе в коридоре, или в кабинете главврача, или на сестринском посту с его пресекованными брауни М. Хенли также утвердил пресекающий запрет на письменные принадлежности, по запрету Органов, чтобы Гейтли не мог ни с кем отрепетировать свою историю до того, как его придут допрашивать, что это как бы преддопросное запугивание, его бросили наедине с собой, фигурантом, бессловесного, бессознательного и неподвижного, как мокрая и бледная кататоническая женщина, сидящая кулем в кресле в Хаусе, или сестра из овощного царства удочеренной девочки из Группы «Продвинутые основы», или вся кататоническая бригада в Сарае № 5 ЭВМГ – безмолвные и с мертвыми лицами, даже когда трогают дерево или торчат на газоне среди взрывающихся петард. Или как несуществующий сын призрака. Судя по свету, уже за 16:00, если только это не из-за опустившихся туч. Видимость за залепленным крупой снега окном – порядка 0 % или меньше. Свет в палате темнеет до каопектатного оттенка, всегда знаменовавшего самый предзакатный час, которого Гейтли (как и большинство наркоманов) всегда так страшился, и всегда или опускал шлем и сверхубийственно на кого-нибудь бросался, чтобы заблокировать его (предвечерний страх), или закидывался Кво-Вадисами или оральными наркотиками, или включал мистера Попрыгайчика сверхгромко, или хлопотал в нелепом поварском колпаке на кухне Эннет-Хауса, или садился на собрании на носопоро-близком расстоянии, чтобы заблокировать его (предвечерний страх), страх серого предвечерья, что всегда хуже зимой, страх, в зимнем разбавленном свете, – совсем как тот тайный страх, который охватывал его всякий раз, когда кто-нибудь выходил из комнаты и Гейтли оставался один, ужасный, сжимающий сердце страх, который, наверное, корнями уходит в то время, когда он лежал в одиночестве в пижаме «Дентонс» размера XXL в колыбели под Германом, Потолком, Который Дышит.
Гейтли приходит в голову, что сейчас – прям как когда он был ребенком и мать с ее сожителем оба отключались или что похуже: как бы ни было страшно или ужасно, сейчас он опять не может ничего поделать, чтобы кто-нибудь пришел, услышал или хотя бы знал об этом; из-за дискредитированной трубки от слизняков или ингаляторного кровотечения в подозрительной трахее он совершенно Один – даже хуже, чем в младенчестве, когда можно было хотя бы реветь и выть, сотрясая прутья манежа в ужасе, что никто из взрослых не в состоянии его услышать. Плюс это страшное время слабого серого предвечернего света – как раз то время, когда вчера в палате и появился грустный призрак в ботанском прикиде. Если это было вчера, конечно. И если это был настоящий призрак. Но призрак, с этими его китаезной «Колой» и теориями о посмертной скорости, мог общаться с Гейтли без помощи речи, жестов или ручки «Бик», вот почему даже медленно сходивший с ума Гейтли вынужден был признать, что все это наверняка лишь галлюцинация, горячечный сон. Но вынужден был признать и то, что ему понравилось. Диалог. Вопрос-ответ. Как призрак словно мог читать его разум. Как он сказал, что все лучшие мысли Гейтли – на самом деле послания неторопливых и Терпеливых мертвецов. Гейтли интересно, что, если его органический отец-металлист сейчас уже умер, и время от времени заходит и стоит неподвижно, чтобы передать послание. Гейтли стало полегче. Потолок в палате не дышал. Висел неподвижно, как слой штукатурки, только слегка колыхался в бензиновых парах лихорадки и запаха Гейтли. Затем снова откуда ни возьмись всплывают резкие воспоминания о кончине Джина Факельмана, а также участии Гейтли и Памелы Хоффман-Джип в кончине Факельмана.
Гейтли, за несколько месяцев до того, как получил срок за нападение, завел катастрофические отношения с некой Памелой Хоффман-Джип, его первой девушкой с дефисом, – вроде как из высшего общества, но непутевой,
