Джин Факельман, как оказалось, годами мошеннически кидал букмекерское предприятие Бледного Соркина по разной мелочевке, о чем ни Гейтли, ни Кайт (если верить Кайту) оставались ни сном ни духом. Обычно это было что-то в таком духе: Факс принимал непроходные ставки от незначительных и малознакомых Соркину игроков и не созванивался с секретаршей Соркина, а потом, когда ставка проигрывала, собирал у игрока замазку и отъем ³⁷² и крысил все себе. Гейтли, когда он узнал об этой схеме, она показалась самоубийственным риском, ведь если б хоть одна из этих непроходных ставок выиграла, Факельману пришлось бы отдавать игроку выигрыш «от Бледного», – т. е. если бы Факельман не нашел $ и не отдал игроку, жалобы дошли бы до Соркина, – а фармакологические расходы всей банды подразумевали, что они всегда висели на самом абсолютнейшем краю ликвидности, – по крайней мере, так думали Гейтли и Кайт (если верить Кайту). Только когда карту Факельмана, предположительно, стерли раз и навсегда, а Кайт вернулся из своего продолжительного хиратуса и Гейтли с Кайтом принялись разгребать шмотки Факельмана, чтобы загнать ценности и выкинуть остальное, и Гейтли нашел больше 22 000 хрустящих онанских долларов, приклеенных ко дну факельмановского ящика с порно-картриджами, – только тогда Гейтли осознал, что Факельман, собрав волю в кулак, держал непотраченную заначку с отъемов как раз на такой худший поворот событий. Гейтли поделился найденными факельмановскими $ с Трентом Кайтом, и но потом отнес свою половину Соркину, заявив, что они нашли только это. Деньги Соркину он сдал вовсе не от страха – думай Соркин, что Гейтли замешан в аферах Факса, он с глубокими сожалениями велел бы Си и его канашкинской/пидорской банде картануть и его, Гейтли, на пару с Факельманом, – а из чувства вины из-за того, что понятия не имел, как вторая Башня-близнец накалывает Соркина после того, как Соркин был так неврастенично чрезмерно щедр к ним обоим, и еще потому, что предательство Факельмана так сильно задело Соркина и вызвало такие психосоматические страдания, что ему целую неделю пришлось провести в постели в Согасе, в темноте, в повязке на глаза в стиле Одинокого Рейнджера, запивая Кафергот стаканами VO и стискивая череп и лицо от мучительной боли, чувствуя, будто его предали и бросили, как он говорил, пошатнули его веру в человечество, рыдал он Гейтли по мобильному телефону, когда все всплыло. В конечном счете Гейтли отдал Соркину половину секретных $ Факельмана в основном для того, чтобы хоть как-то порадовать Соркина. Показать, что не всем наплевать. А еще в память о Факельмане, ведь он оплакивал трагическую гибель Факса, хотя одновременно и проклинал за вранье и крысятничество. Для Дона Г. тогда наступило время морального смятения, и отдать свою половину посмертных $ казалось лучшим как бы жестом. Он не настучал, что у Кайта осталась целая вторая половина, которую Кайт потратил на бутлеги «Грейтфул Дэд» и портативную полупроводниковую систему охлаждения для материнки своего DEC 2100, благодаря которой производительность подскочила до 32 мегабайт² ОЗУ – примерно как у подстанции Распространения «ИнтерЛейса» или сотового SWITCHnet новоновоанглийского «Белл»; хотя и двух месяцев не прошло, как DEC он уже заложил и пустил себе по вене, и так скатился по скользкой наклонной дорожке дилаудщиков, что когда подписался быть новым верным напарником Гейтли в кражах со взломом после освобождения Гейтли из Биллерики, некогда всемогущий Кайт не мог даже вырубить сигнализацию или закоротить счетчик, и Гейтли обнаружил, что теперь он – мозг команды, и тот факт, что он не занервничал из-за этого открытия, обозначал его собственный крутой упадок.

Медсестра, которая промывала толстую кишку Гейтли, пока он плакал от стыда, теперь вернулась в палату с врачом, которого Гейтли раньше не видел. Он лежит с искрами из глаз от боли и попыток Терпеть с помощью воспоминаний. На одном глазу такая мутная пленка слизи, которая не смаргивается и не вытирается. Палату наполняет траурный металлический свет зимнего дня. Врач и роскошная сестра что-то делают с соседней койкой в палате, собирают что-то металлически сложное из большого ящика, напоминающего ящик с хорошим столовым серебром, с мягкими лиловыми бархатными подкладками для металлических стержней и двух стальных полукругов. Интерком звякает. У врача на ремне бипер – предмет с очередными нездоровыми ассоциациями. Гейтли не совсем спал. Из-за послеоперационного жара кожа на лице стянулась, как когда стоишь близко к огню. Боль в правой половине тела устаканилась до нытья, как когда пнут в пах. Любимой фразой Факельмана было «Сказки не рассказывай». Это был его универсальный ответ практически на все. Всегда казалось, что его усы вот-вот уползут из-под носа. Гейтли всегда презирал растительность на лице. У бывшего военного полицейского были пышные желто-серые усы, которые он нафабривал до двух острых торчащих рогов. Полицейский гордился своими усами и долгими часами их подстригал, вычесывал и нафабривал. Когда полицейский вырубался, Гейтли тихонько подходил и мягко сдвигал жесткие нафабренные кончики усов под безумными углами. Новый, третий оперативник Соркина Си заявлял, что собирает уши и у него есть коллекция ушей. Этот Бобби Си с его темными глазами и плоской головой без губ, как у рептилии. Врач в палате был явно из интернов, выглядел лет на двенадцать, подстриженный и ухоженный до тусклого розового блеска. Он излучал энергичную бодрость, которую учат излучать врачей. У него была детская прическа, увенчанная локоном на лбу, а при виде его тонкой шеи, тонущей в воротнике белого докторского халата, протектора для ручек в нагрудном кармане и совиных очков, которые он постоянно поправлял, вдобавок к тонкой шее Гейтли вдруг осознал, что большинство врачей и помпрокуроров, и ГэЗэ/УДОтов, и психологов, – самых ужаснейших представителей власти в жизни наркомана, – что все эти люди вышли из дистрофичных рядов тех самых детей-ботанов без подбородков, детей, которых наркоманы презирают, задирают и травят, в детстве. В сером свете и сквозь пленку на глазу медсестра казалась такой привлекательной, что просто смешно. Сиськи у нее были такие, что ложбиночка грудей виднелась даже в форме медсестры, в которой вообщето декольте не предусмотрено. Молочная ложбинка предполагала, что сиськи – как два мягких шарика ванильного мороженого, как, наверно, у всех здоровых девушек. Гейтли вынужден признать, что ни разу не был с реально здоровой девушкой, да и вообще хотя бы с более-менее трезвой. И потом, когда она далеко тянется отвинтить болт на какой-то вроде стальной панели на стене над пустой койкой, ее как бы подол униформы задирается так, что в подсвеченном сзади силуэте видны великолепные скрипочные изгибы внутренних