Гейтли приходилось звонить Соркину, пересказывать вранье и слезливые истории должников, и ждать его вердикта – верить или что. Благодаря этим типам Гейтли впервые познакомился с концепцией настоящей зависимости и во что она может превратить человека; хотя тогда он еще не ассоциировал концепцию с наркотиками, разве что с самими хардкорными кокаинщиками и ширяльщиками, которые на тот момент казались ему по-своему такими же вороватыми и жалкими, как игроманы. Эти типы со слезливыми историями про «дайте-еще-шанс» оказывались настоящим эмоциональным адом для Бледного Соркина, вызывая у него кластерные головные боли и ужасную черепно-лицевую невралгию, и в какой-то момент Соркин стал накидывать (к просроченной замазке, отъему и интересу) дополнительную надбавку за прописанный ему курс спансул Кафергота 368, ультрафиолета и посещений энфилдского Национального Фонда черепно-лицевой боли. Кулаки размером с ростбиф из рампа Гейтли и Факельману приходилось пускать в ход для реального практического принуждения только тогда, когда вранье и яма компульсивного должника разрастались до достаточно серьезных масштабов, чтобы Соркин принял решение воздержаться от его покровительства в будущем. В подобные моменты бизнес-целью Бледного Соркина становилось как-то стимулировать азартного должника погасить долг сперва перед ним, а уже потом перед остальными буками, а для Соркина это означало, что он должен в красках продемонстрировать должнику, что у Соркина самый неприятная долговая яма из всех и первая в очереди на то, чтобы выбираться. И вот выход Башен-близнецов. Насилие строго контролировалось и возрастало постепенно, как бы поэтапно. Первый раунд мотивации шлангом – легкое избиение, может, сломанный палецдругой – обычно поручался Джину Факельману, не только потому, что из Башен-близнецов он по природе был более жестоким и даже любил класть чужие пальцы под дверцу автомобиля, но еще и потому, что в отличие от Гейтли умел контролируемо сдерживаться: Соркин обнаружил, что стоило Гейтли за кого-то приняться физически, как в душе здорового пацана словно с места срывалось что-то свирепое и неконтролируемое и летело лавиной само по себе, и иногда Гейтли был не в состоянии остановиться до тех пор, пока не доводил должника до состояния, когда тот не мог найти сил поднять голову, не то что деньги, из-за чего Соркину оставалось только списать долг, но здоровый пацан Донни так мучился от вины и раскаяния, что утраивал дозу наркотиков и на неделю выходил к хренам из строя. Соркин научился использовать сильные стороны Башен-близнецов. Факельману в принудительных сборах доставалась легкая работа первого раунда, но Гейтли был эффективнее Факса в переговорах о планах погашения, чтобы до рукоприкладства не доходило вовсе. Но бывали и особенно тяжелые случаи, такие, что на несколько дней сводили Соркина в постель с черепно-лицевым стрессом, потому речь шла о серьезных игроманах, которые либо настолько заврались, либо оказались в стольких ямах, что легкой жестокостью Факельмана было не обойтись. В крайних моментах в некоторых из этих случаях Соркин шел на крайности и принимал решение воздержаться не только от будущего покровительства над должником, но и от внесения требуемых средств; в определенный момент главной задачей становилось свести к минимуму количество тяжелых случаев в будущем, ясно обозначив, что Б. Соркин – не тот бук, в яме которого можно вопиюще сидеть и врать месяц за месяцем без охренительно серьезных последствий для оборзевшей вконец карты. Опять же, в случаях такого типа внутренняя бесконтрольная лавиноподобная свирепость Гейтли была предпочтительней простого, но в конечном итоге мелкотравчатого садизма Факельмана 369.
Б. Соркин, как и большинство невротиков психосоматического уровня, был беспощаден с врагами и чрезмерно щедр с друзьями. Гейтли и Факельман получали по 5 % от 10 % отъема Соркина с каждой ставки, а Соркин по всему Северному побережью за неделю поднимал больше 200 000 долларов на одном только профессиональном футболе, и большинство молодых американцев без диплома на 1000+ долларов в домиллениумную неделю жили бы на широкую ногу, но для жесткого физического графика потребностей в наркотиках Башен-близнецов это было даже не 60 % от необходимого, еженедельно. Гейтли и Факельман подхалтуривали, какое-то время раздельно – Факельман подделывал ксивы и рисовал чеки, Гейтли фрилансил охранником на крупных карточных играх и мелких наркодоставках, – но даже до того, как они стали бандой, дозняк они искали в паре, то есть на двоих, плюс изредка с бедным старым В. Нуччи, которому Гейтли также время от времени держал веревку на ночных миссиях со световыми фонарями «Оско» и «Райт Эйд», где и заработал первый воровской опыт. То, что Гейтли сидел на Перкоцете и Бам-Бамах, а Факельман – на Дилаудиде, служило основой высокого уровня доверия относительно заначек друг друга. Гейтли соглашался на Синеву, которую вводят шприцом, только когда не оставалось оральных наркотиков и перед ним маячила перспектива ранней Отмены. Гейтли боялся и презирал иглы и приходил в ужас от мысли о ВИЧе, который в те дни косил ширяльщиков налево и направо. Факельман сам варил Синеву для Гейтли, затягивал ему ремень и под пристальным надзором Гейтли разворачивал из пластиковой упаковки свеженькие шприц и футляр с иглой, которые доставал по поддельным вытиркам «Медикейда» на Илетин 370 для diabetes mellitus. Самым ужасным в Дилаудиде Гейтли казался перенос гидроморфона через гематоэнцефалический барьер, погружавший его в пятисекундную мнемоническую галлюцинацию, где он был гаргантюанским младенцем в колыбельке «Фишер-Прайс XXL» на песчаном поле под затянутым тучами небом, которое вздувалось и улегалось, как огромное серое легкое. Факельман ослаблял ремень, отходил и смотрел, как у Гейтли закатываются глаза, он покрывается малярийным потом и таращится на респирирующее небо из галлюцинации, хватая перед собой огромными руками воздух, прямо как младенец трясет прутья детской кроватки. Затем секунд через пять с чем-то Дилаудид проходил и торкал, и небо переставало дышать и голубело. Под Дилаудидом Гейтли на три часа становился молчаливым и осоловелым.
Если не считать раздражающий зуд за глазами, Факельман не любил оральные наркотики потому, что от них, говорил он, его ужасно тянуло на сладкое в таких количествах, что его огромная сутулая туша не перенесла бы. Будучи не самым быстроходным
