внутренний голос, чтобы призраку не приходилось нетерпеливо стучать ногой по полу или смотреть на часы между словами. И вообще, можно считать слова словами, если они в голове? Призрак сморкается в носовой платок, который явно видал и лучшие эпохи, и говорит, что он, призрак, будучи живым в мире одушевленных людей, видел, как его младший отпрыск, сын, больше всех на него похожий, самый для него чудесный и пугающий, сам становился фигурантом, ближе к смерти. К его смерти, а не к смерти сына, поясняет призрак. Гейтли задается вопросом, обидно ли призраку, когда он иногда мысленно называет его «оно». Призрак разворачивает и изучает использованный платок, точь-в-точь как обычный живой человек, который не может удержаться и не посмотреть на содержимое платка, и говорит, ничто на земле и других уголках Вселенной не сравнится с ужасом при виде того, как твой собственный отпрыск открывает рот, но не может издать ни звука. Призрак говорит, что это очерняет все воспоминания конца одушевленной жизни – как сын все дальше уходил на периферию кадра жизни. Призрак признается, что какое-то время в молчании мальчика винил его мать. Но какой прок в пустых обвинениях, говорит он, кажется, размыто пожимая плечами. Гейтли вспоминает, как бывший военный полицейский объяснял матери Гейтли, почему это она виновата, что его уволили с консервного завода. «Обида – главная беда» – еще одно клише бостонских АА, в которое Гейтли начал верить. Других винить – себя дурить. Хотя он и не отказался бы остаться на пару минут наедине с Рэнди Ленцем в комнате без дверей, когда поправится и встанет на ноги.

Призрак вдруг оказывается на стуле откинувшимся, перенеся вес на копчик и скрестив ноги по-эрдедевски, в такой позе, словно из высшего общества. Он говорит: только представь этот ужас – провести все одинокое кочевое детство на Юго-Западном и Западном побережьях, безуспешно пытаясь убедить отца в том, что ты вообще существуешь, стараясь изо всех сил, чтобы он услышал и увидел тебя, но все же недостаточно, отчего просто превращаешься в экран, на который он (отец) проецирует собственные неудачи и ненависть к себе, в результате чего тебя так и не видят, как бы ты ни размахивал руками в спиртной дымке, так что во взрослом возрасте ты по-прежнему несешь на себе влажную дряблую тяжесть неудачи даже хотя бы по-настоящему докричаться до него, несешь все одушевленные годы на все более сутулых плечах – только для того, чтобы обнаружить, ближе к концу, что твой собственный ребенок сам в итоге стал пустым, замкнутым, беззвучным, пугающим, немым. Т. е. что его сын стал тем, кем, боялся он (призрак), он сам (призрак) был в детстве. Глаза Гейтли закатываются. Мальчик, который старался во всем, все делал успешно и с природным несутулым изяществом, недостающим самому призраку, и которого призрак всегда готов был видеть, и слышать, и всячески демонстрировать, что его (сына) видят и слышат, этот сын постепенно все больше и больше замыкался, под конец жизни призрака; и больше никто в нуклеарной семье призрака и сына этого не видел и не признавал – того, что изящный и чудесный мальчишка исчезал прямо у них на глазах. Они смотрели, но не видели его невидимости. И слушали, но не слышали предостережений призрака. На лице у Гейтли снова легкая натянутая отсутствующая улыбка. Призрак говорит, что нуклеарная семья решила, будто он (призрак) стал неуравновешенным и путал мальчика с собой же из своего (призрака) детства или с отцом отца призрака – черствым бесчувственным человеком, который, согласно семейной мифологии, «довел» отца призрака «до бутылки», нереализованного потенциала и раннего кровоизлияния в мозг. Ближе к концу он начал втайне бояться, что его сын экспериментирует с Веществами. Призрак без конца поправляет очки. Призрак почти с горечью заявляет, что каждый раз, когда он вставал перед ними и размахивал руками, чтобы привлечь внимание к тому, что его самый младший и многообещающий сын исчезает, они думали, что его возбуждение означает, будто у него поехала крыша от употребления Wild Turkey и ему стоит лечь в клинику, опять, в который раз.

В этот момент Гейтли начинает прислушиваться. Где-то здесь в этом неприятном и запутанном сне может, наконец, появиться какой-то смысл.

– Ты пытался протрезветь? – думает он, скосив глаза на призрака. – Больше раза? Самодеятельность ³⁴³? А ты когда-нибудь Смирялся и Приходил?

Призрак поглаживает длинный подбородок и говорит, что все последние девяносто дней своей одушевленной жизни провел совершенно трезвым, без устали работая, чтобы создать среду, посредством которой он мог бы просто общаться со своим немым сыном. Чтобы выдумать чтото такое, что одаренный мальчишка не смог бы так просто покорить и двинуться дальше, на новое плато. Что-то такое, что мальчишка полюбил бы так, что открыл бы рот и заговорил – даже если только для того, чтобы попросить еще. Игры не помогали, специалисты не помогали, переодевания в специалистов не помогали. Его последняя надежда: развлечение. Создать что-то настолько чертовски захватывающее, что оно предотвратит падение молодого «я» в утробу солипсизма, ангедонии, смерти заживо. Волшебно-развлекательную игрушку для маленького ребенка, который все еще жил где-то внутри мальчика, чтобы глаза его засияли, а беззубый рот невольно открылся, чтобы засмеяться. Чтобы, как говорится, он не уходил «в себя». Ведь утроба работает в двух направлениях. Способ сказать МНЕ ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ЖАЛЬ, чтобы тебя услышали. Мечта всей жизни. Исследователи, фонды и распространители не понимали, что главным его желанием было – развлекать.

Гейтли не настолько охвачен агонией и лихорадкой, чтобы не распознать мерзкую жалость к себе, – не важно, у человека или призрака. Как в слогане «Я горькими слезами плачу, плачу и плачу за выпивку». При всем уважении, не очень-то верится, что призрак мог оставаться трезвым, если ему нужно было протрезветь, учитывая комбинацию абстрагирования и настроя «какая-трагедия-никто-меня-не-понимает», которую он выдает, во сне.

Он был трезв как менонитский портной 89 дней кряду, до самого обрыва жизни, уверяет призрак, теперь снова с беззвучного кардиомонитора, хотя из-за праведной евангелической истовости бостонских АА собрания он посещал пунктирно. А уж их безвкусных клише и презрения к абстрагированию он и вовсе терпеть не мог. Не говоря уже о сигаретном дыме. Атмосфера на собраниях была как за покерным столом в аду – дымом накурено, матом наругано. С таким он остался впечатлением. Призрак прерывается и говорит, что уверен, что Гейтли с трудом скрывает любопытство, преуспел ли призрак в съемках развлечения без