«Чирс!» вдруг решит, что с него хватит, и встанет, и будет орать и бешено размахивать руками в претензии на внимание и непериферийный статус в сериале, осознает Гейтли, это приведет лишь к тому, что один из слышимых героев-звезд сериала подскочит к нему из центра сцены и применит маневр Хайнекена или массаж сердца, решив, что размахивающий руками фигурант подавился орешком к пиву или типа того, и что всю оставшуюся серию «Чирс!» будут шутить о том, как героически звезда спасла кому-то жизнь или как она лажанула и применила маневр Хайнекена к тому, кто вовсе не подавился орешком. Фигурант не может победить. Фигуранту в клетке не добиться голоса или фокуса. Гейтли недолго прикидывает статистику самоубийств среди актеров низшего разряда. Призрак исчезает и снова появляется на стуле у перил койки, сложив подбородок на руках на перилах в классической позиции, которую Гейтли уже про себя называет «расскажи-о-своих-проблемах-пациенту-отделения-травматологиикоторый-не-может-перебить-или-сбежать». Призрак рассказывает, что сам он, призрак, когда был одушевленным человеком, баловался развлечениями, то есть их съемкой, картриджей, к сведению и на личное усмотрение Гейтли, верить или нет, и но в развлечениях, которые снимал призрак, говорит он, он, черт возьми, следил за тем, чтобы либо все развлечение было немое, либо чтобы было слышно каждого чертового исполнителя до единого, как бы далеко на кинематографической или нарративной периферии он ни находился; и не просто в самоосознанном наслоении диалогов, как у позеров Швульста или Олтмена, т. е. не просто в искусственной имитации звукового хаоса: эта было настоящее эгалитарное толпоговорение без фигурантов, из настоящей жизни, из настоящей агоры одушевленного мира, толпоговорение ³⁴², где каждый участник являлся центральным и речистым протагонистом своего собственного развлечения. Гейтли вдруг приходит в голову, что раньше ему никогда не снилось, чтобы кто-нибудь говорил слова вроде «личное усмотрение» и уж тем более «агора», которое Гейтли кажется названием какого-то дорогого свитера. Вот причина, продолжает призрак, почему полностью бесфигурантный эгалитарный звуковой реализм был причиной, почему критики всегда жаловались, что в развлечениях призрака сцены в общественных местах всегда невероятно скучные, самоосознанные и действующие на нервы, что реально важные центральные нарративные диалоги невозможно расслышать из-за нефильтрованного толпоговорения (/столпотворения) периферийной массовки, которую критики полагали нарочитой и враждебной к зрителю артхаусной режиссерской позой, а отнюдь не радикальным реализмом. Мрачная улыбка призрака исчезает чуть ли не раньше, чем появляется. Натянутая улыбка Гейтли в ответ – верный признак, что он не слушает. Он вспоминает, как любил про себя притворяться, будто нежестокий и саркастичный бухгалтер «Ном» из «Чирс!» – его органический отец, который с трудом держит юного Бимми на коленях и разрешает рисовать пальцем в кольцах конденсата на барной стойке, а когда злился на мать Гейтли, впадал в сарказм и остроумие, а не валил на пол и не избивал чудовищно, как на флотской гауптвахте, со знанием дела, чтобы было чертовски больно, но без синяков. Банка иностранной «Колы» оставила на лбу кольцо холодней лихорадящей кожи, и Гейтли пытается сконцентрироваться на холоде кольца, а не на мертвой холодной абсолютной боли всей правой половины тела – ДЕКСТРАЛЬНОЙ – или трезвых воспоминаниях о бывшем его матери миссис Гейтли, военном полицейском с поросячьими глазками в трусах цвета хаки, сгорбившемся за ведением подсчета «Хайнекенов» за день в блокноте, высунув кончик языка и сощурившись, чтобы блокнот не двоился в глазах, пока мать Гейтли ползет по полу к запирающейся двери ванной как можно тише, в надежде, что военный полицейский не заметит ее снова.

Призрак говорит, просто чтобы Гейтли представлял, ему, призраку, – для того чтобы казаться видимым и общаться с ним, Гейтли, – ему, призраку, пришлось сидеть на стуле у койки Гейтли неподвижно, как истукану, примерно три недели в переводе со времени призраков, чего Гейтли даже вообразить не может. Гейтли вдруг приходит в голову, что никто из тех, кто заходил поведать о своих проблемах, не подумал сказать, сколько Гейтли уже дней в травматологии, или какой день будет, когда взойдет солнце, и потому Гейтли не имеет ни малейшего представления, сколько он уже без собраний АА. Гейтли хотелось бы, чтобы в палату проковылял его наставник Грозный Фрэнсис Г., а не сотрудники Эннет-Хауса, которым неймется поговорить о простезах, и жильцы, которым приспичило поделиться воспоминаниями о катастрофах прошлого с тем, кто, как они думают, их даже не слышит, – примерно как маленькие дети исповедуются собаке. Он не позволяет себе даже думать о том, почему его еще не навещали Органы или парни с федерально-армейской стрижкой, если он здесь уже давно, если они, по словам Болта, уже налетали на Хаус, как хомяки на пшеничное поле. Сидящая тень неизвестного в шляпе все еще в коридоре – впрочем, если вся эта сцена – сон, тени там нет и никогда не было, осознает Гейтли, сузив глаза, чтобы убедиться, что тень – это тень шляпы, а не ящика с огнетушителем на стене или еще чего. Призрак извиняется и исчезает, но стоит два раза медленно моргнуть, как снова появляется в той же самой позе.

«И за это стоило извиняться?» – мысленно подкалывает Гейтли призрака, почти с усмешкой. Из-за пелены боли от почти-усмешки глаза снова закатываются вверх. Корпус кардиомонитора кажется слишком узким даже для призрачной задницы. Кардиомонитор – беззвучный. На нем ползет белая линия с высокими быстрыми всплесками пульса Гейтли, но он не издает стерильный писк, как мониторы в старых больничных драмах. Пациенты в больничных драмах чаще всего были бессознательными фигурантами, размышляет Гейтли. Призрак говорит, что только что нанес краткий квантовый визит в старую опрятную брайтонскую двухэтажку некоего Грозного Фрэнсиса Гэхани, и судя по тому, как старый Крокодил бреется и надевает чистую белую майку, говорит призрак, можно предсказать, что Г. Ф. скоро посетит отделение травматологии и предложит Гейтли безусловную эмпатию, братскую поддержку и язвительный крокодилий совет. Если только это сам Гейтли себе не придумывает, чтобы не терять натужного позитивного настроя, думает Гейтли. Призрак грустно поправляет очки. Мы обычно не думаем, что призрак выглядит грустно или негрустно, но этот призрак-во-сне демонстрирует весь диапазон эмоций. Гейтли слышит далеко снизу, с Вашингтонки, клаксоны, повышенные тона и визг разворотов, означающие, что сейчас уже 00:00, пора рокировки. Он задается вопросом, как чтото такое короткое, как гудок клаксона, слышится фигуранту, которому приходится неподвижно сидеть три недели, чтобы его заметили. То есть не фигуранту, призраку, хотел сказать Гейтли, исправляется он. Лежит тут и исправляет свои мысли, будто говорит вслух. Он задается вопросом, достаточно ли быстро говорит его