Марио всем весом опирается на полицейский замок, из-за чего его голова выдается вперед, на лице та перекошенная гримаса, которая выражает озадаченность, попытку осознать что-то сложное. Пемулис называл его выражение «Загружаю-данные», и Марио это нравилось.

– Что, если иногда они ведут себя даже меньше тихо, чем обычно? Но в уме у тебя все равно подозрения.

Она в кресле, Марио стоит, подавшись вперед, но их глаза почти на одном уровне. Теперь они смотрят не друг на друга, а на пару градусов в сторону. Аврил стучит ручкой по передним зубам. На телефоне мигает огонек, но он не звонит. Антенна трубки телефона до сих пор показывает на Марио. Ее руки выглядят моложе ее возраста. Она слегка откидывается в кресле руководителя, чтобы скрестить ноги.

– Ты же не постеснялся бы сказать мне, если бы мы обсуждали определенного человека?

– Эй, Маман?

– Ты улавливаешь печаль у кого-то конкретного?

– Маман?

– Это Хэл? Это ему грустно, но по каким-то причинам он не в состоянии об этом рассказать?

– Я просто спрашиваю вопрос, как стать уверенным.

– И ты не имеешь представления, где он и покинул ли он этим вечером кампус грустным?

Сегодняшний обед ничем не отличался от обеда вчерашнего: паста с тунцом и чесноком, и толстый ломоть пшеничного хлеба, и обязательный салат, и молоко или сок, и груши в сиропе на блюде. Миссис Кларк взяла с утра отгул по болезни, потому что, когда она пришла сегодня утром, рассказывал Пемулис за обедом со слов одной из девушек с кухни, на стене висели две метлы в форме Х, не пойми откуда, на стене, когда она пришла пораньше разжечь огонь под кастрюлей с пшенкой Wheatena, и то, что никто не знал, как метлы там оказались, почему и кто их приклеил, окончательно вывело из равновесия миссис Кларк, которая работала на семью Инканденц задолго до основания ЭТА и которую было не такто легко вывести из равновесия.

– Я не видел Хэла с обеда. Он порезал яблоко и намазал арахисовым маслом, вместо груш в сиропе.

Аврил энергично кивает.

– Ламонт тоже не знал. Мистер Штитт спит в своем кресле в своей комнате. Эй, Маман?

Аврил Инканденца может переместить биковскую ручку из одного уголка рта в другой без помощи рук; когда она так делает, то сама не замечает.

– Следовательно, ответить вне зависимости от того, обсуждаем ли мы кого-либо конкретного.

Марио улыбается ей.

– Тогда, гипотетически, ты мог почувствовать в человеке некий особый странный вид грусти, который проявляется в виде диссоциации, золотце.

– Я не знаю, что такое «диссоциация».

– Ну, золотой мой, зато ты знаешь идиому «сам не свой» – «Он сегодня сам не свой», к примеру, – сгибая и разгибая пальцы перед и после каждого выражения, которое она хотела закавычить, что Марио просто обожал. – По всей видимости, бывают люди, которые чрезвычайно боятся собственных эмоций, особенно тех, что причиняют боль. Горе, сожаление, грусть. Особенно грусть, пожалуй. Долорес говорит, что в таких людях очень силен страх исчезновения, эмоционального поглощения. Словно если они в полной мере отдадутся какому-либо чувству, у него не окажется ни дна, ни края. Оно станет бесконечным и поглотит их.

– Поглощение – значит исчезновение.

– Я хочу сказать, что такие люди обычно представляют себя очень хрупкими. Свое существование. Это «экзистенциальная» интерпретация, Марио, что значит – расплывчатая и немного чудная. Но, полагаю, в каких-то случаях она верна. Отец рассказывал мне о своем отце, картофельная ферма которого располагалась в Сен-Памфиле и была гораздо обширней фермы моего отца. Однажды мой дед собрал невероятный урожай и решил вложить деньги. То были 1920-е годы, когда можно было заработать немалые барыши, вложившись в молодые компании и новые американские продукты. В итоге он, по всей видимости, сузил выбор до двух вариантов: делавэрского пунша и какого-то малоизвестного сладкого газированного кофезаменителя, который разливали из-под кранов в забегаловках и о котором ходили слухи, что он содержит кокаин, что как раз в эти дни оказался в центре громкого скандала. И выбор отца моего отца пал на делавэрский пунш, который, по всей видимости, на вкус напоминал прогорклый клюквенный сок, а его производитель и вовсе обанкротился. А два следующих урожая картофеля загубили паразиты, что вынудило его продать ферму. «Кока-Кола» же теперь стала «КокаКолой». Мой отец, однако, говорил, что его отец не выказывал по этому поводу каких-либо зримых чувств, ни грусти, ни злости. Что он почемуто не мог. Мой отец говорил, что его отец словно окоченел и мог испытывать чувства, лишь будучи пьяным. Он, по всей видимости, напивался четыре раза в год, оплакивал свою жизнь, швырял моего отца в окно гостиной и пропадал на несколько дней, шатался по проселкам провинции Л'Иль, в хмеле и гневе.

Все это время она не смотрела на Марио, хотя Марио смотрел на нее.

Она улыбнулась.

– Мой отец, разумеется, сам рассказывал эту историю, лишь будучи пьяным. В окна он никогда и никого не вышвыривал. Попросту сидел в кресле, попивал эль и почитывал газету, часами, до тех пор пока не выпадал из кресла на пол. И однажды он упал и больше не поднялся – так твой дедушка по материнской линии отошел в мир иной. Мне ни за что не поступить бы в университет, не отойди он в мир иной, когда я была еще маленькой. Он считал, что образование только портит девочек. В том не было его вины; такие были времена. Его наследства хватило, чтобы оплатить обучение для меня и Чарльза.

Все это время она приятно улыбалась, ссыпала бычок из пепельницы в урну, протирала дно пепельницы «Клинексом», выравнивала ровные стопки папок на столе. На краю урны, обычно совершенно пустой и чистой, висела пара странных длинных мятых бумажных полосок яркокрасного цвета.

Аврил Инканденца из тех высоких красивых женщин, которые никогда не были красавицами мирового класса, с обложек глянцевых журналов, но при этом очень рано достигли высокой отметки на шкале красоты и оставались там очень долго, пока другие красивые женщины с возрастом становились все менее красивы. Ей 56 лет, и Марио до сих пор нравится просто любоваться ее лицом. Он знает, что она себя красивой не считает.