проливают в ночь странную бледность. В небе видно ветер, и темные тонкие высокие облака, характер движения которых извивающийся и переплетающийся. Все это видно за тусклым отражением освещенной комнаты и выше, за маленькими люмами теннисного света, напоминающего пересекающиеся прожекторы.

– Хотя, разумеется, для меня было бы настоящей трагедией, если бы я не могла догадаться, что ты просто пришел рассказать, что тебе грустно. Для этого не нужна особая чувствительность.

И плюс на востоке, за всеми кортами, видно свет в окнах корпусов Энфилдского военно-морского комплекса у подножия, а за ними – фары автомобилей на Содружества, горящие витрины и подсвеченную статую женщины в мантии с подавленным видом на крыше больницы Святой Елизаветы. Справа, на севере, поверх множества разных источников света видно красный вращающийся кончик передатчика WYYY, его красный круг вращения отражается в видном участке реки Чарльз, поднявшейся от дождевой воды и талого снега, урывками озаряемой фарами с Мемориал и Сторроу-500, реки текучей, распухшей и вздутой, поверхность которой – мозаика из масляных радуг и палых веток, чаек, спящих или задумчивых, качающихся на волнах, с головой под крылом.

Темнота стирает расстояния. Потолок в комнате мог бы быть и облаками.

– Скккк.

– Бубу?

– Скк-ккк.

– Марио.

– Хэл!

– Ты спал, Бу?

– Нет, наверное.

– А то, если да, не хочу тебя будить.

– Это темно или это мне так кажется?

– Солнце еще и не думает вставать, вряд ли.

– Значит, темно.

– Бубу, мне только что приснился ужасно мерзкий сон.

– Ты несколько раз говорил: «Спасибо, сэр, можно еще?»

– Прости, Бу.

– Множество раз.

– Прости.

– По-моему, меня не разбудило.

– Господи, храп Шахта аж отсюда слышно. Я солнечным сплетением чувствую вибрации его храпа.

– Меня не разбудило. Я даже не слышал, как ты вошел.

– Такой приятный сюрприз – прийти и снова увидеть старую добрую гору подушек с Марио на койке.

– Надеюсь, ты вернулся не только потому, что могло показаться, будто я тебя прошу. Вернуться.

– Я нашел человека с записями старой Психоз, на одолжить. Покажешь, как просить человека, которого я не знаю, дать послушать, если мы оба фанаты?

– Эй, Хэл?

– Бубу, мне приснилось, что я теряю зубы. Мне приснилось, что зубы каким-то образом сгнили в крошку и крошились, когда я ел или говорил, так что я все заплевал осколками, и еще там была длинная сцена, где я прицениваюсь к вставным зубам.

– Вчера вечером весь вечер ко мне подходили и спрашивали, где Хэл, ты не видел Хэла, что случилось с Ч. Т., доктором мочи и мочой Хэла. Маман спрашивала, где Хэл, и я очень удивился, потому что для нее всегда важно не проверять.

– Затем, без всякого логичного перехода, я сижу в холодной комнате, гол как сокол, в огнестойком кресле, и все получаю по почте счета за зубы. Почтальон все стучит в дверь, и входит без приглашения, и протягивает мне различные счета за зубы.

– Она хочет, чтобы ты знал, что она тебе всегда доверяет и ты слишком надежный, чтобы переживать или проверять.

– Только не за мои зубы, Бу. Счета за чужие зубы, не за мои, и у меня все никак не получается объяснить почтальону, что это не за мои зубы.

– Я обещал Ламонту Чу, что расскажу ему все, о чем ты расскажешь мне, так он беспокоился.

– Счета в небольших конвертах с прозрачными пластиковыми окошками с данными адресата. Я складываю их на коленях, пока пачка не становится такой большой, что они начинают соскальзывать и падать на пол.

– У нас с Ламонтом был целый диалог про его беспокойство. Мне очень нравится Ламонт.

– Бубу, ты, случаем, не помнишь С. Джонсона?

– С. Джонсон был пес Маман. Он ушел от нас.

– И значит, ты помнишь, как он умер.

– Эй, Хэл, а помнишь времена в Уэстоне, когда мы были маленькие и Маман шагов не ступала без С. Джонсона? Она брала его с собой на работу, и у нее даже было для него уникальное кресло, когда она еще водила «Вольво», до того, как Сам попал на «Вольво» в аварию. Кресло было «Фишер-Прайс Компани». Мы поехали на премьеру «Видов света» Самого в «Хейдене» ³²⁰, где не пускали с сигаретами и собаками, и Маман надела на С. Джонсона шлейку для собак для слепых, которая была вокруг всей его груди и с карабином на поводке, а Маман надела темные очки и все время смотрела вверх и вправо, как будто настоящая слепая, и С. Джея пустили с нами, потому что это по-правильному. И как Сам тогда сказал, что так «Хейдену» и надо, так он сказал.

– Я все вспоминаю Орина, как он стоял и врал ей в глаза о том, как они стерли карту С. Джонсона.

– Ей было грустно.

– Я не могу выкинуть Орина из головы с тех пор, как нас вызвал Ч. Т. О чем ты думаешь, когда думаешь об Орине, Бу?

– Самое лучшее было, помнишь, когда она должна была лететь и не хотела сажать его в переноску, а там не разрешали даже собак для слепых, и тогда она оставила С. Джонсона, и оставила привязанным к «Вольво», и попросила Орина оставить телефон с вытянутой антенной на весь день, где привязала С. Джонсона к «вольво», чтобы звонить на этот телефон, и чтобы он звонил рядом с С. Джонсоном, потому что она говорила, что С. Джонсон знает ее уникальный личный звонок по телефону, и услышит его, и поймет, что она думает и заботится о нем даже издалека, как она говорила?

– Она была непреклонна во всем, что касалось пса, да. Покупала ему какой-то эзотерический корм. Помнишь, как часто она его купала?

– Что за пунктик у нее был насчет этой собаки, Бу?

– И в тот день мы играли в шарики на дорожке, и там были Орин и Марлон, и на дорожке лежал С. Джонсон, привязанный к бамперу, с телефоном, и телефон звонил и звонил, и Орин взял