Ясен пень, косокитайские тетки оказались бессильными и легковесными, разлетелись как куклы, а сумки, понятно дело, так и рвались от тяжести драгоценностей, захочешь – не утащишь; но как только Ленц скрылся налево в переулке с севера на юг, он поднял сумки за плетеные ручки слегка перед собой, так что инерция их веса как бы тянула вперед. Крестообразные переулки кварталов между Центральной и Инмана в Маленьком Лиссабоне были как второй город. Ленц бежал. Дышалось легко, и он чувствовал себя всего от затылка до пят. Вдоль обеих стен выстроились зеленые и красно-зеленые контейнеры, оставляя только узкий проход. Он перемахнул через две фигуры в хаки, сидящие над банкой «Стерно» на асфальте переулка. Проскользил над ними в вонючем воздухе, даже его не почувствовав. Звуки за спиной были эхом его собственных шагов от контейнеров и железа пожарных лестниц. Левая рука приятно ныла от тяжести сумки и томика с крупным шрифтом. Контейнер впереди был прицеплен к мусоровозу ЭВД, но стоял без движения: наверное, смена кончилась. У работников «Эмпайр» был просто волшебный профсоюз. В нише сцепа между контейнером и мусоровозом вспыхнул и загас голубой огонек. Впереди была еще дюжина контейнеров. Ленц замедлился до торопливого шага. С одного плеча соскользнуло пальто, но у него не хватало рук поправить и он уж точно не собирался останавливаться и ставить сумки. Левую руку уже покалывало. Было что-то вроде между 22:24 и 22:26. В переулке – хоть глаз выколи. Далекий грохот где-то к югу по сети переулков – это Бедный Тони Краузе опрокинул стальной мусорный бак, о который споткнулась Рут ван Клив. Крошечный синий огонек снова появился, завис, померцал, сдвинулся, опять завис, опять погас. На фоне огромного мусоровоза ЭВД он казался темно-синим. Мусоровозы «Эмпайр» так просто не разуть, а сцепы хотя и дорогие, но запертые какой-то криптонитовой фигней, которую разве что сварочной дугой распилишь. Из ниши сцепа доносились какието звуки. Когда зажигалка снова загорелась, Ленц оказался едва не в упор к ним – двум пацанам на сцепе и двум на корточках к ним лицом, всего четверо, под вытяжной лестницей пожарного выхода, зависшей над ними как язык. Ни одного старше даже двенадцати. Вместо трубки у них была бутылка из-под «М. Физзи», и вонь горелого пластика смешивалась с приторно-сладким запахом перекарбонизированного кокса. Пацаны были мелкими, легкими и либо черными, либо латиносами, жадно скучились над пламенем; похожи на крыс. Ленц следил за ними краем глаза, торопливо шагая мимо с сумками в руках, выпрямив спину и излучая аврору степенной целеустремленности. Зажигалка потухла. Пацаны на сцепе уставились на сумки Ленца. Пацаны на корточках обернулись. Ленц следил краем глаза. Ни у одного не было часов. Один был в вязаной шапочке и не спускал взгляда. Он встретился глазами с левым глазом Ленца, сложил из тощих пальцев пистолет, сделал вид, что медленно прицеливается. Будто выступая для остальных. Ленц прошел мимо с городской степенностью, будто одновременно и видел их, и нет. Напас, от кокса и бутылки, был густой, но очень локализованный. Пришлось вильнуть влево, чтобы не врезаться в боковое зеркальце мусоровоза «Эмпайр» на стальной распорке. Пройдя решетку мусоровоза, он услышал, как они что-то говорили, и недобрый смех, а потом окрик на каком-то этническом аргоне, которого он не знал. Услышал колесико зажигалки. Подумал про себя: «Мудаки». Он искал, где пусто и посветлее, чтобы обшарить сумки. И почище, чем в этом переулке с севера на юг, где садило перезрелым мусором и гниющей кожей. Он отделит в сумках зерна от плевков и все самое ценное сложит в одну сумку. Необоротные ценности загонит барыге в Маленьком Лиссабоне и перезарядит нишу в медицинском словаре, и купит фешемебельные туфли. В переулке не встречалось ни кошек, ни крыс; он не стал забивать этим голову. За спиной приземлился булыжник или кусок кирпича авторства малолетних курильщиков крэка, прокатился мимо и обо что-то зазвенел, и кто-то вскрикнул – бесполая фигура, привалившаяся у помойки спиной то ли к спальнику, то ли мешку, с яростно шарящей у паха рукой и торчащими в переулок ногами, раскинутыми как у трупа, ботинки – два разных, волосы – спутанная грива на лице, глаза – на Ленце, идущем на фоне слабого просвета от пересечения с переулком пошире впереди, и тихо бубнящая что-то нараспев, что Ленцу, поспешно переступившему через ноги, от которых несло гнилью, послышалось как «Красавчик, красавчик, красавчик». Ленц прошептал себе под нос: «Господи, какое же поганое стадо ебаного отребья».
– В нашей секте деньги пускали на растопку.
– То бишь валюту.
– Мы приносили по баксу. Полубожественный проповедовал бережливость. Мы приносили их Ему к печи. У него была печь. Мы преподносили их Ему на коленях, причем нельзя было касаться ступнями пола. Он сидел у печи в наших одеялах и скармливал ей по баксу. Если бумажки были новые, он одаривал дополнительным подзатыльником.
– То бишь новые и хрустящие.
– Это было очищение. Кто-нибудь всегда играл на барабане.
– Божественный Избранный Лидер нашей секты на «Роллсе» рассекал. На нейтралке. Мы его толкали всю дорогу туда, куда его, типа, Призывали. Никогда не заводил. «Роллс». Руки накачала я тогда неслабо.
– Потом летом нас заставляли ползать на животах. Надо было признать свою змеиную природу. Это было очищение.
– То бишь ползали.
– Еще как ползали. Нам руки и ноги проволокой скручивали.
– У тебя хотя бы не колючей.
– В итоге я поняла, что уже такая чистая, что оставаться незачем.
– То есть переочищенная – тут абсолютно могу Идентифицироваться.
– Как будто слишком много любви для одной меня.
– Я сейчас Идентифицируюсь из края в край, ты просто,
– Плюс я уже приносила в день по три сумки, под конец.
– А потом, когда настали холода, Отряды Любви нашего Божественного Избранного заставляли нас колоть дрова зубами. То бишь в минусовую температуру зимой.
– Твои оставили вам зубы?
– Только те, которыми можно грызть. Во, видишь?
– Бли-ин.
– Только которыми можно грызть.
