– Наш малыш там еще надолга?
– А ты как думаешь?
Тэвис же говорил:
– Вот чем мы тут занимаемся: мы тебя очень осторожно и избирательно ломаем, разбираем как маленькую девочку и собираем как теннисиста, который выйдет на корт против любой маленькой девочки в Северной Америке без всякого страха перед пределами. Избавленной от балласта, зашоренность которым тебе сейчас мешает. Маленькая девочка, для которой корт станет зеркалом, и в его отражении не будет ни иллюзий, ни страхов.
– Счас пойдет тема про черепушку, – сказал Стайс. Хэл следил, как руки и ноги Стайса покрываются гусиной кожей, пока он стоял под струей холодного воздуха, поднял лицо и глубоко вздохнул, прижав экипировку к груди.
– Одна из возможных понятных формулировок – прямо сказать тебе, что мы очень нежно разберем твой череп, а обратно его соберем с развившейся шишкой понимания и небольшим углублением на месте инстинкта страха. Я изо всех сил стараюсь описать все для тебя в понятных и комфортных категориях, Тина. Хотя, должен признаться, мне всегда некомфортно как-либо подгонять вступительную речь под любого человека, так как я ревностно берегу – и как человек, и как педагог – свою репутацию правдоруба, – говорил Тэвис. Слышимая улыбка. – Это один из моих личных пределов.
Стайс удалился, даже не попрощавшись с Хэлом. Они чувствовали себя совершенно свободно друг с другом. Годом раньше, когда Хэл еще числился в юношах 16 лет, все было иначе. Хэл услышал, как Стайс чтото кому-то сказал в вестибюле. Отчасти впечатление, что Ч. Т. где-то за пределом фокусного расстояния твоего глаза, возникало от того, что две половинки его лица не складывались в единое целое. Не так страшно, как в лице жертвы инфаркта или инвалида; отчасти проблема была в неуловимости, какой-то расплывчатости личности, с которой Тэвис боролся, как бы снимая крышку черепа и без всяких предупреждений или просьб вываливая перед тобой мозг; все это было частью его зацикленного на себе безумия.
Между уходом Орто Стайса и приходом Маман Хэл напрягал лодыжку и наблюдал, как она меняет форму под несколькими носками. Он встал и пару раз пробно перенес на лодыжку вес, затем сел и опять понапрягал, очень внимательно наблюдая за сменой формы. Из-за чего он внезапно понял, что перед душем собирался спуститься и втайне накуриться в насосной, – ему не пришло в голову договориться с Тьмой пойти на ужин вместе, раз Стайс тоже пропустил ужин. Его нутро издавало такой звук, как чайники, на которых нет свистка, и потому они, когда закипают, просто бурлят. Для настоящего спортсмена пропустить прием пищи – обречь себя на ужасное метаболическое расстройство.
Через некоторое время под притолоку приемной опустила голову и вошла Аврил Инканденца, заведующая учебной частью ЭТА, на вид свежая и нетронутая жарой. В руках у нее была пачка с путеводителями для Ориентации в привычной красно-серой папке.
Маман имела привычку в любом помещении становиться точно в центре, чтобы ее было видно из любой точки. Это в ее натуре, и потому в какой-то степени дорого Хэлу, но все-таки и бросалось в глаза, и нервировало. Его брат Орин во время вечернего раунда «Семейной викторины» однажды описал Аврил как Черную дыру человеческого внимания. Хэл мерил шагами приемную, приподнимаясь на носке левой ноги, стараясь вычислить точный уровень физического дискомфорта. Тогда она и вошла. Хэл и Маман всегда приветствовали друг друга как-то экстравагантно. Когда Аврил вошла в комнату, вся ходьба редуцировалась до вращения по орбите, и траектория Хэла стала приблизительно круговой вдоль периметра приемной, тогда как Аврил присела на стол секретаря, скрестила ноги и извлекла портсигар. Когда они с Хэлом оставались наедине, ее манеры всегда становились очень небрежными и почти мужскими.
Она последила за его походкой.
– Лодыжка?
Он ненавидел себя за то, что хотя бы слегка преувеличил хромоту.
– Напоминает о себе. В самом худшем случае – поднывает. Но скорее напоминает.
– Нет, что ты, что ты, незачем плакать! – воскликнул Ч. Т., присев на колено у кресла, на котором ранее болтались, а теперь судорожно дрыгались ножки. – Я не имел в виду ломать буквально, никто не сломает тебе голову, Тина. Прошу, позволь заверить, это исключительно я виноват, что представил происходящее в академии не в том свете.
Аврил небрежно извлекла из плоского латунного портсигара 100-мм сигаретку и постучала ею по гладкой костяшке. Хэл не предложил зажигалку. Никто не смотрел в пасть кабинета Тэвиса. Рабочей формой Аврил было синее хлопковое платье с какими-то фестончиками кружев на плечах, белые чулки и ослепительно-белые «Рибоки».
– Я в ужасе от того, что довел тебя до слез, – голос Тэвиса приобрел типичную подчеркнутость речи из дальнего конца длинного коридора. – Прошу, знай: если ты желаешь сесть на коленки, я могу предоставить совершенно безопасную коленку, – это все, что теперь приходит мне в голову.
Аврил всегда курила, поставив локоть руки с сигаретой на сгиб второй руки. Довольно часто она держала так сигарету, не закуривая и даже не поднося к губам. Она позволяла себе курить только в кабинете, в студии ДР и еще в паре помещений с оборудованием для фильтрации воздуха. Своей позой тем вечером, с копчиком у стола и взглядом в пол, она жутко напоминала Самого. Аврил указала головой на дверь Ч. Т.
– Смею предположить, он там уже довольно давно.
Хэл презирал даже легчайший намек на нытье в своем ответе: «Я уже целый час прождал». И что ему чуточку понравилось, как она огорчилась из-за него и как поднялись домиком ее тонкие брови (невыщипанные – просто от природы тонкие и изогнутые).
– Следовательно, тебе не выдалось времени на перекус?
– Меня вызвали.
Голос Тэвиса:
– Я настойчиво предлагаю тебе пересесть на мое колено, пока я буду успокаивающе говорить так: «Ну-ну-ну».
– Хочу к маме и папе.
Аврил произнесла:
