Т. пришел к выводу, что пареньку понадобится, скажем, хотя бы какая-то минимальная помощь с Ориентацией (буквально), и он хотел, чтобы именно Хэл поводил его под ручку по академии (опять же буквально). Пару дней спустя оказалось, что у паренька дома, на выселках Иллинойса, какой-то то ли семейный, то ли спинно-мозговой форс-мажор, и до весеннего семестра он на академе. Но тогда, в августе, Хэл сидел в том самом кресле, где теперь клюет носом Тревор Аксфорд, очень поздно, где-то уже в сумерках, после неформальной дневной «выставки» в три бодрых сета с гостем – профи из латвийского сателлита, так что пропустил фаршированный перец миссис К. на ужин, и живот из области поперечно-ободочной кишки по-своему ворчал «Где же еда»; ждал, в одиночестве в синей комнате, задумчиво дрыгаясь на кресле, когда Латеральная Алиса Мур уже ушла домой в свою ньютонскую длинную квартиру с комнатами в 2 м шириной, а ее Intel и консоль интеркома были плотно обернуты в полупрозрачную целлофановую штуку от пыли, на плашке с «ОПАСНО: ТРЕТИЙ РЕЛЬС» не горел красный диод, и вообще единственным источником света, кроме слабого и сумеречного за окном, были палящие 105 В подглядывающей журнальной лампы в синем абажуре на его кресле, плюс множество ламп в кабинете Чарльза Тэвиса (у него фобия насчет верхнего освещения), где Тэвис проводил позднее собеседование на прием с фантастически крохотной малышкой Тиной Эхт, которая зачислялась как раз этой осенью в возрасте семи лет. Двери у него были открыты, потому что стоял жестокий август и Д. К. Н. Пал сделал с кондиционером в приемной что-то такое, отчего тот старался вовсю. Наружная дверь кабинета директора открывалась наружу, а внутренняя – внутрь, отчего в распахнутом виде его междверный предбанник приобретал челюстной вид.

В августе ГВБВД хроническая левая лодыжка Хэла болела сильнее всего, после кипучей, но изнурительной летней мясорубки тура, где он пытался добраться минимум до четвертьфинала практически везде, а в основном на асфальте ²¹⁷, и он даже чувствовал пульс в сосудах натруженных связок лодыжки, пока перелистывал страницы новенького «Мирового тенниса» и наблюдал, как выпадают и планируют на пол рекламные листовки; но все же он не мог не воспользоваться открыточелюстным видом на значительную часть Чарльза Тэвиса в кабинете за столом – как обычно, странно перспективно сокращенного и маленького, и сложившего руки на просторном столе напротив частично видимой в профиль девочки, которой на вид нельзя было дать больше пяти-шести, слушавшей Тэвиса в ожидании получения документов на прием. Родителей или опекунов Эхт поблизости не было. Некоторых детей просто подкидывают. Иногда машины родителей даже не останавливаются, просто замедляются, затем расшвыривают гравий и уносятся прочь. У ящиков в столе Тэвиса скрипучие направляющие. «Линкольн» предков Джима

Сбита даже не особо замедлился. Сбита подняли на ноги и немедленно повели в раздевалку смывать гравий из волос. Хэл руководил Ориентацией Сбита, когда того перевели – выперли из Палмеровской академии после того, как его домашний тарантул (по имени Симона – тоже долгая история) сбежала и даже не думала кусать жену ректора, если бы та не завопила, не лишилась чувств и не упала прямо на нее, объяснял Сбит, пока Хэл помогал собирать чемоданы со всей подъездной дорожки до самых ворот.

Как и многие одаренные бюрократы, приемный брат матери Хэла физически маленький в смысле как будто не столько эндокринном, сколько перспективном. Его маленький размер напоминает маленький размер чего-то такого, что намного дальше от тебя, чем хотело бы, а еще и удаляется ²¹⁸. Это необычное впечатление неторопливого удаления вкупе с компульсивной жестикуляцией, возникшей несколько лет назад после отказа от курения, поддерживает ощущение неугасающего безумия Тэвиса, некой локационной паники, которая, как легко заметить, не только объясняет его компульсивную энергию – у них с Аврил (а они два сапога пара по компульсивности) на двоих сна на их втором этаже Дома ректора – в отдельных комнатах – на двоих сна, как примерно у одного человека с обычной бессонницей, – но, может, и укрепляет его патологическую открытость, то, как он рассуждает вслух, что рассуждает вслух, – манера, которую Орто Стайс умеет имитировать до того жутко похоже, что юноши из разряда 18-летних запретили ему пародировать Тэвиса перед игроками помоложе из страха, что дети не смогут воспринимать Тэвиса всерьез тогда, когда всерьез его воспринимать надо.

Что до ребят постарше – они по полу от смеха катаются, стоит Стайсу только сложить ладонью козырек и прищуриться всякий раз, как в поле зрения возникает Тэвис, который как будто удаляется даже тогда, когда надвигается.

У Ч. Т. как ректора всегда много вводных вопросов для абитуриентов, и Хэл – сейчас, в ноябре – не помнит, с какого Тэвис начал тогда с Эхт, зато помнит, как у девочки, когда она покачала головой, черкнула по воздуху палочка леденца и дико заболталась клипса с мистером Попрыгайчиком ²¹⁹. Хэл дивился ее росту. Какой рейтинг может быть у такой малышки, даже региональный, среди 12-летних?

И затем да, с пышным скрипом придвигается большое кресло, набитое морской травой, Тэвис переносит вес на локти и сплетает пальцы поверх многих метров просторного стола, сделанного на заказ из полимеризированного песчаника. Улыбку, с которой он отклонился назад, Хэл не видит из-за тени огромного Стейрбластера ²²⁰, но тем не менее слышит из-за одной проблемы с зубами Чарльза Тэвиса, о которых чем меньше сказано, тем лучше. Подглядывая, Хэл вдруг почувствовал, как на него нахлынула невольная волна приязни к Ч. Т. Волосы его дяди по материнской линии были прямые и очень аккуратно причесанные, а вот усики полную симметрию никогда не соблюдали. Также под несколько разными углами были посажены глаза, так что кроме прикладывания руки ко лбу Стайс при появлении Ч. Т. еще слегка наклонял голову набок. Теперь, вспоминая, Хэл невольно улыбается, хотя улыбка у него кривобокая, и одну ее половину он не чувствует. Аксанутый обмяк в кресле, поддерживает кулаком подбородок, – поза, в которой, по его мнению, он кажется задумчивым, но на самом деле – младенцем в чреве, а Киттенплан жует татуировки на костяшках – так она их сводит вместо того, чтобы смывать.

Тогда в душную приемную вошел Орто Стайс, в мокрой рубашке и лоснящимся ежиком с корта, с «Уилсонами» наперевес, и направился прямо к нисходящему потоку воздуха из решетки кондишена у предбанника кабинета Тэвиса. Одежда Стайса была подарком от «Филы», и на любые матчи он надевал