«Сейчас мы ведем речь не об этом, Эрика», – доносится откуда-то над постукивающей ногой и мелькающей рукой. Хэл так хорошо знает регистр и интонации голоса матери, что ему почти неудобно. Если напрячь левую лодыжку, она стремно скрипит. Когда он сжимает теннисный мяч, на левом предплечье выдаются и опускаются связки. С левой стороны лица такое ощущение, будто издалека постепенно приближается кто-то, кто желает ему зла. Из-за двойных дверей кабинета он может различить только свистящие фрикативы отдаленного голоса Чарльза Тэвиса; такое ощущение, что он разговаривает не с одним человеком. На внутренней двери в кабинет Чарльза Тэвиса тоже написано «Д-р Чарльз Тэвис», а под этим – девиз ЭТА про то, что если знаешь свои пределы, то их нет.
– Но она очень сильно щиплет, – возражает, должно быть, Эрика Сиресс.
– Я сама видела, – подтверждает, судя по всему, Джолин Крисс.
И еще:
– Ненавижу.
– Ненавижу, когда взрослые гладят меня по головке, будто я им шнауцер какой.
– Следующего взрослого, который назовет меня «милашкой», ждет очень неприятный сюрприз, отвечаю.
– Ненавижу, когда мне треплют или разглаживают волосы.
– Киттенплан высокая! Киттенплан после отбоя делает крапивку.
Аврил всем дает вербальное пространство, стараясь мягко подвести
разговор к настоящим филиизмам; она умеет общаться с маленькими детьми.
– …как когда папа подталкивает меня в копчик, чтобы я вошла в комнату. Как будто он принуждает меня в комнаты. Так раздражают эти толчки, так и хочется ему засветить по лодыжке.
– М-м-м-хм-м, – мурлычет Аврил.
Не подслушивать невозможно, потому что в приемной сравнительно тихо, не считая жестяного шипения из беспроводных наушников Латеральной Алисы Мур и заговорщицкого бормотания Майкла Пемулиса, который уговаривает ее постучать по груди и назвать съезд с Южной I-93 в Непонсет очень длинной узкой парковкой. Так тихо, потому что в приемной Тэвиса превышен уровень тревожности.
– Предвижу, что всем вам светит серьезная тошниловка, не меньше, – сказала Энн Киттенплан Пемулису, когда они только собрались на вызов по интеркому, примерно в то же время, когда Пемулис приступил к крысиному писку креслом, от которого у Киттенплан перекосило поллица.
Один из коварных и хитрых нюансов исправительной дисциплины в теннисной академии – наказания могут принимать вид самой обычной зарядки. Как сержант по строевой подготовке кричит новобранцу упасть-отжаться, и т. д. В общем, но именно поэтому Герхардта Штитта и его проректоров боятся больше, чем Огилви, Ричардсон-Леви-О'БирнЧаваф или прочих обычных преподавателей. И не потому, что Штитта опережает его репутация с телесными наказаниями. Просто именно Штитт и Делинт составляют распорядки утренних зарядок, дневных матчей, комплексов с сопротивлением и разминочных пробежек. Но особенно – утренних тренировок. Некоторые упражнения считаются не более чем эквивалентом ремня, созданными только для того, чтобы на несколько минут значительно ухудшить качество жизни наказуемого. Слишком жестокие, чтобы назначать с пользой для дела для настоящих аэробных тренировок ежедневно, – например, дисциплинарную версию «салочек» 214 все зовут просто тошниловкой. Тошниловки реально нужны только затем, чтобы тебя проняло, чтобы ты задумался хорошенько, прежде чем повторить то, за что ты их заслужил; но при этом, как ни прискорбно, права не покачаешь, не вспомнишь 7-ю Поправку и не похнычешь в трубку родителям или полиции 215, ведь по всем признакам упражнение назначают ради твоей же сердечно-сосудистой пользы – с двойным садистским дном.
Предсказание Киттенплан, что старшеклассникам за эсхатоновскую кучу-малу пора спускать портки для показательной порки, оптимистично опровергается наблюдением Пемулиса: внеклассное увлечение Эсхатоном и его структура существовали еще до их поступления. А Майкл Пемулис только лишь кодифицировал основные принципы и ввел чтото вроде матрицы расчета стратегии. Ну, может, помог создать мифологию и установил, в основном на личном примере, определенную планку ожиданий. А Хэл только лишь выступил в роли машинистки приблизительного руководства. И Комбатанты в День В. пришли играть по собственной воле. Пемулис и Аксфорд попросили Хэла максимально риторически изложить эти доводы, которые Пемулис потом перевел в Pink2 и распечатал, чтобы принести с собой, изучить и быть готовым ко всему, что выкинет Тэвис. Стратегия такая: за всех говорит Пемулис, а Хэл вмешивается по желанию, как голос разума, – типа хороший/плохой коп. Аксфорду велели все время, пока они будут там, считать волокна «Антрона» между кроссовками.
Хэл не имеет ни малейшего представления, почему ректор вызвал их только спустя 48 часов и что это означает. Может показаться странным, что ему даже в голову не пришло поговорить с Тэвисом лично, или пойти в ДР и попросить у Маман заступничества или информации. Не то чтобы порыв был, но он удержался; просто даже в голову не пришло.
Для человека, который не только живет на территории одного образовательного учреждения с семьей, но и обучением, тренировками и вообще всем смыслом существования которого руководят родственники,
Хэл необычно мало времени и энергии посвящает мыслям о людях в его семье как о членах семьи. Иногда, когда он болтает с кем-нибудь в бесконечной очереди на регистрацию в турнире, или на послеигровых танцах, или еще где, и этот кто-то спрашивает что-нибудь вроде «Как там Аврил поживает?», или «Видал тут на прошлой неделе на картридже спортивных событий недели от ONANFL, как Орин херачит по мячам», наступает странный напряженный момент, когда разум Хэла пустеет, рот обмякает и раскрывается без звука, как будто имена – слова, которые так и вертятся на кончике языка. Не считая Марио, про которого Хэл все уши прожужжит, чтобы хотя бы подумать о близких членах семьи как о своих непосредственных родственниках, ему словно приходится раскочегаривать кряхтящий громоздкий механизм. Возможно, поэтому Хэл избегает доктора Долорес Раск, которой вечно неймется поговорить с ним о вопросах пространства, самоопределения и того, что она зовет «коатликуэвским комплексом» 216.
Сводный дядя Хэла по матери Чарльз Тэвис в своих резких, хотя и не порожденных нерешительностью
