Я пришел в ярость, дополнительно черпая злость из отравляющего зноя пустыни, над которой метался бесплотным духом. Однако пока я не видел никаких слабых мест, куда бы мог нанести удар. Рохо же чувствовал исходящую от меня угрозу и пытался загнать в ловушку: пустошь превращалась в лабиринт, и промежутки между идолами заполнялись стенами из человеческих лиц.
Наверное, это были те, кого Рохо видел в своей жизни: перекошенные, татуированные до последнего миллиметра рожи уголовников, фарфоровые личики Девы Марии Гваделупской, череп Санта Муэрте, которую мексиканские бандиты считали покровительницей, каменные морды ягуаров с древних барельефов, отрезанные головы заложников, размалеванные проститутки из Тихуаны, маски «красноликих» и закрытые забрала шлемов спецназа. Я был зажат между этих стен, а проходы продолжали сужаться…
По идее я должен был искать выход. Бежать, спасаться. Но я сделал наоборот – устремился туда, где, как мне казалось, был центр. В сердце лабиринта. Я петлял, метался по тесным коридорам, упирался в тупики и начинал сначала, подавив все эмоции, кроме ненависти. Никакого страха, никаких колебаний, никаких размышлений о том, что может случиться, если… Никаких «если», только вперед. И наконец добрался.
Стены сходились сюда со всех сторон, а посередине была пустая площадка, где я увидел его. Передо мной был худой и смуглый мальчик лет десяти. Он сидел, прислонившись к одной из стен, явно напуганный, готовый вот-вот разреветься. Увидев меня, он инстинктивно прикрылся рукой, как будто я собирался его ударить. Внезапно до меня дошло, кто это. Хозяин этих мест, малыш Рохо. Сирота, заблудившийся в коридорах ужаса, которые сам возводит всю свою жизнь. Вот слабое место, уязвимая точка, ахиллесова пята, до которой я все-таки добрался. Я понял, что могу сейчас просто поднять его и со всего маха ударить об стену, чтобы череп раскололся, как орех. Или придушить – ткнуть лицом в песок и давить, пока нос и рот полностью не забьются песчинками.
И все же я почему-то медлил. Да, я прекрасно понимал, что никакое это не невинное дитя, а просто неотделимая часть того парня, который выпускал мне кишки среди пустыни. Что сам он уже пытался меня убить и попробует еще раз, как только представится случай. И даже нельзя сказать, что он сделает это хладнокровно – нет, он получит удовольствие. Но все равно я не мог решиться так сразу.
Что меня останавливало? Ну да, это вроде бы был ребенок – не каждый так сразу поднимет на него руку. А еще я почувствовал какое-то родство с ним. Звучит пошло, но все мы в глубине души остаемся детьми. Какая-то дурацкая сентиментальность, не спорю. Наверное, все из-за того, что я так глубоко закопался в чужое сознание, что стал с ним сливаться. Минутная слабость. Наваждение.
Уверен, я бы быстро взял себя в руки и покончил со всем этим. Уж точно не расклеился бы и не начал сам утирать несуществующие сопли, обняв призрачные расцарапанные коленки. А может, пробился бы к еще более глубоким уровням – через личное развитие к видовому, к тем стадиям, которые проходит зародыш и которые глубоко запрятаны в наших нервных системах. И тогда не на жизнь, а на смерть сцепились бы две рептилии, две рыбы или даже бактерии. Тут уж точно не было бы места никакой жалости… Но до этого дело не дошло – все кончилось раньше.
Рохо тратил все свои силы, чтобы окончательно раздавить меня, но вдруг что-то изменилось. Похоже, он уловил, что за пределами внутреннего мира происходит что-то важное, но так увяз в нем, охотясь за мной, что перестал нормально воспринимать окружающее. Пытаясь высвободить хотя бы часть внимания, он ослабил хватку.
Стены, которые почти раздавили меня, перестали расти и сближаться. Они сначала задрожали, потом отчетливо зашатались. Вмурованные в них лица перекосились, рты распахнулись в беззвучном крике. Сами стены сдвинулись с мест, поехали в одну сторону, как посуда на скатерти, которую кто-то потянул на себя. Они начали съезжаться в одну точку, сталкиваясь и громоздясь друг на друга. Из их обломков росла пирамида, выглядевшая как один из храмов Теотиуакана.
На ее вершине корчилась одинокая фигурка – еще один Рохо, на этот раз взрослый. Он был наряжен в перья, как ацтекский жрец-прорицатель. Исполняя ритуальный танец, он воздевал вверх руки и потрясал обсидиановым ножом. Он словно требовал ответа или призывал дождь на эти безжизненные пустоши. И дождь пошел…
Сначала в песок ударили первые тяжелые капли, а потом хлынул ливень. Это были густые и липкие струи цвета крови. Падая вниз, они тут же превращались в багровые потоки, несущиеся вдоль остатков стен. Я видел, как перекосилось лицо мальчонки, как он скорчился на корточках и зарыдал, беспомощно размазывая по лицу слезы и красную влагу.
Рохо-жрец замер на своей пирамиде, словно не ожидал такого исхода. Нож выпал из руки и, подскакивая, покатился по ступеням. А кровь заливала все вокруг, подмывая основания истуканов и стен, пропитывая песок и образуя в нем черные провалы. Солнце потускнело, тоже становясь багровым. Вместе с ним остывало и умирало все остальное. Этот мир прекращал свое существование, и его оковы больше меня не держали. Все распалось, превратившись в черно-багровый водоворот, уходящий в никуда. Рванувшись назад, я снова оказался в своем теле.
Я открыл глаза: Рохо все еще был в углу между штабелями, но уже оседал, медленно съезжая по стене. Его горло было распахнуто раной от уха до уха. Кровь залила все вокруг и продолжала бить, но ее толчки слабели на глазах. Рядом стояла Катарина, не успевшая убрать клинок в ножны.
– Что, пси, теперь мы квиты? Больше не дуешься, что я тогда сбежала от вас в Цитадели?
#У меня не было сил даже благодарить за спасение. К тому же Катарине и самой стоило сказать мне спасибо: кто сдерживал Рохо, дав ей возможность спокойно подобраться к татуированному горлу? Я только махнул рукой и что-то бессвязно прохрипел. Катарина поняла, что я хочу немного передохнуть в одиночестве, и вышла.
Голова уже не просто раскалывалась, а буквально рассыпалась на сотню частей. Я еле сдерживал тошноту и с трудом сохранял равновесие. Осторожно передвигая ноги, отошел подальше от трупа Рохо и присел в когда-то роскошное кресло. Подо мной скрипнул песок, трущийся о кожу обивки, и я машинально подумал, что это наверняка настоящая органическая кожа настоящих органических быков. На Земле ее
