Настал момент истины для Якоба. Подавшись вперед, дабы придать удару наивысшую силу, он обрушил топор вниз. Лезвие вонзилось в основание шеи Анжело. Прямо на глазах у Якоба зрачки завороженного потемнели, от золотистых до обыкновенных карих; водяная пелена схлынула с его лица. Остановись! – вскричал внутренний голос, но уже слишком поздно. Лезвие прошло слишком глубоко, располовинив мышцу и разбив ключицу до самого края грудины. Из разорванных артерий брызнула кровь. Вскрикнув, Якоб выпустил топор и отшатнулся. С древком в груди, торчащим, как какая-то несуразная новая конечность, Анжело попытался встать на ноги. Кровь стремительно вымачивала рубашку в красном. У него не получилось – выставив перед собой правую руку, он сдвинул ноги и завалился на спину. Окропляя кровью землю, Анжело попробовал отползти незнамо куда. По его телу прошла дрожь, рука-опора выскользнула из-под него, и он уткнулся лбом в грязь, красную уже не только из-за странной здешней особенности. Его рот открылся и закрылся, как у рыбы… открылся и закрылся… открылся и остался открытым. Прокляв малодушную натуру, Якоб не посмел приблизиться к нему. Он даже отвел взгляд – тут он ничего уже не смог бы сделать.
Крик отвлек всеобщее внимание от умирающего Анжело. Кричал Рыбак. Он боролся с веревкой, опутавшей его от правого бедра к левому плечу, словно хомут. Натянутый трос волок его к скалистому берегу и темным волнам за его пределами. Не обращая внимания на кровь, текущую на фартук из десятка ран от рыболовных крючков, Рыбак боролся за всякую возможность удержаться на тверди. Он попробовал продеть свой нож между кожей и стяжкой, но трос, рванувшись, снес его еще на метр назад. Облизнув губы и нахмурившись, он изо всех сил стал пилить веревку ножом.
И именно тогда Райнер подошел к нему с топором наперевес и одним ударом выбил нож из рук Рыбака. Потом, наклонившись, он рубанул его по ногам. Чернобородый мужчина тяжело осел наземь. Веревка на миг провисла, затем натянулась до предела на его спине и поволокла к океану. Рыбак отчаянно зашарил руками вокруг себя в поисках чего-нибудь, за что можно было бы ухватиться. Пальцами он стал загребать почву, оставляя в грязи траншеи, удлинявшиеся по мере того, как трос утаскивал его все дальше и дальше. Кровь из его ран пятнала песок, дышал он громко и хрипло – звук такой силы сложно было ожидать от столь маленького человека. Держась в нескольких шагах впереди, Райнер последовал за ним к скалистому берегу. Неистовствуя, Рыбак попытался затормозить на камнях пятками, но сила, влекущая его за собой, без труда сдернула тело с них.
Где-то на полпути вниз по берегу Рыбаку удалось вклинить левую ногу в узкую трещину в длинном куске скалы. Он завыл, когда веревка натянулась на нем до предела, и завыл еще сильнее, когда Райнер с победным воплем утопил топор в его левом колене. Кость сухо треснула. Подняв голову, осоловелыми от боли глазами Рыбак уставился на Райнера, словно запоминая. Тот нанес еще один удар, и еще – кости, связки и сухожилия поочередно уступали его безумному натиску. В конце концов обрубок ноги остался торчать в камне. Больше ничего не могло отвратить Рыбака от натиска черного океана.
Поняв, что конец близок, он, однако, не принял его. На своем архаичном немецком он насылал на Райнера страшнейшую хулу.
– Да в жопу себе заткни свои проклятия! – произнес Райнер.
В ответ посыпалось что-то еще более разгневанное насчет всего Райнерова отряда.
– И крючки свои туда же всунь!
К самым последним угрозам Рыбак перешел на язык, который Якоб счел венгерским.
– И сам иди в задницу, – подвел черту Райнер.
Остаток речи Рыбака потонул в нахлынувшей на его лицо и грудь первой волне. Сквозь кашель он выкрикнул на немецком:
– Я отвращаю плоть свою от Солнца! Я отвращаю разум свой от Солнца! Я отвращаю душу свою от Солнца!
На него налетела еще одна волна, и Райнер остановился, глядя на него, прямо у кромки воды. Тогда Рыбак обратил к нему свой взгляд в последний раз.
– Из сердца ада взываю я к тебе! – крикнул он. – В последний вздох вкладываю я свою ненависть к тебе!
Райнер не стал отвечать ему. Следующая волна, накатившая на Рыбака, почти смыла его в океан, но потом темные воды отступили, издевательски выплюнув его на устланный каменьями песок. Он побелел как снег – как будто океан вымыл из его тела всю оставшуюся кровь. Склонив голову к ожидающей его пучине, Рыбак выкрикнул:
– К тебе иду, Истребитель Сущего! До последнего буду сражаться с тобой! И да буду порван тобой в клочья – так стану частью тебя!
Стена воды обрушилась на него, и Якоб потерял Рыбака из виду в круговерти морской пены. В последний раз поверженный чернокнижник показался уже в десятке ярдов от берега. В хаосе волн трудно было что-то различить наверняка, но Якоб мог поклясться, что видел, как Рыбака схватило множество серебристого цвета рук – не то они держали его, не то насильно тянули ко дну. А потом он исчез окончательно – океан поглотил его.
XXIIIРайнер не стал тратить время на то, чтобы праздновать кончину врага. Пока Якоб и остальные глазели на воду, он развернулся и пошел к берегу. По дороге он наклонился за ножом Рыбака. Взгляд Якоба упал ему на лицо. Белый свет, что был сосредоточен на его чертах, прояснился до такой степени, что их стало почти невозможно различить. Он остановился у тела Анжело, присел рядом с ним. Якоб не забыл о нем, лежащем в луже крови, – его внимание лишь на время захватила гибель Рыбака. Теперь же, встретив незавидную судьбу в темных волнах, он был более не властен над Якобом, оставив того лицом к лицу с человеком, павшим от его руки.
Содержимое желудка Якоба подкатило тяжелым комом к горлу. Склонившись, он блеванул наземь. Слезы выступили у него на глазах, сопли потекли из носа. Анжело, билось у него в голове, я убил Анжело. Но слова не имели никакого веса, ожидаемого от столь важного заявления. Они казались невозможными, более фантастическими, чем это место, чем зверь, поднимавшийся из волн. И все равно, когда он выпрямился, ни один из его выживших товарищей не встал рядом с ним. Итало и Андреа ушли, позволяя Райнеру оценить произошедшее самому и вынести любой приговор, который тот сочтет нужным. Якоб был слаб, его лихорадило. Хоть некое чувство приличия и предполагало, что
