Шли год за годом. Дети росли, а она старела и все больше уставала.

Я говорил ей:

– Пани Вося, поляки принимаются за торговлю. Мы одолжим вам деньги. Возьмите себе какой-нибудь продуктовый магазинчик, кафе, хоть буфет на вокзале. Мы вам поможем.

Она не хотела.

Почему не хотела?

А почему береза не хочет, чтобы ее пересаживали куда-нибудь, где и земля получше и поспокойнее?

Она знала, что она нужна, знала, что она полезна; знала, что никто другой не справится со старой машиной, испорченным бельевым катком и растянутым ремнем передачи, который нужно было латать, укорачивать, переставлять защелки, подталкивать.

Я помню: небрежная девочка оставила иголку в халатике. Пани Вося уколола палец. Рука распухла – а она ремень чинит.

– Да вызовите вы шорника!

– Э-э-э, шорнику-то сразу платить нужно. Да мне и помогут… я лучше сама.

Я слишком уважаю память верного друга, чтобы утаить что-то, что было в ее характере, что-то, чем была она сама. Словно я ее прощаю или не хочу говорить про нее плохо.

Да, пани Вося время от времени что-то брала: то свитер, то полотенце, то простыню.

Пани Вося не была нечестной. Она имела право взять то, что было точно так же и ее собственностью.

Ведь одна только небрежность, одна минута невнимания или желание облегчить себе работу – и белье могло сгореть, испортиться или бесповоротно сгнить.

Поэтому она не брала втихаря, а одалживала, не спрашивая, можно ли взять. Потому что знала, что отказать ей никто не осмелится.

Для вытирания пола в туалете были две красные фланелевые тряпки. Как-то раз я спрашиваю на собрании воспитателей²¹⁹, почему пол не вытирают насухо.

– Я дам тряпки, – говорит пани Вося. –  У меня есть, я дам, я поищу, я одолжу.

Тот, кто обвинил бы ее в нечестности, оклеветал бы ее.

Я не смогу написать обо всем. Потому что нужно было бы написать толстую книгу о работящей, героической женщине, о жертвенной матери и верной жене – о самом надежном и близком друге.

Под конец я только кратко упомяну об отношении пани Воси к старшим девочкам.

В ее холодной и мокрой прачечной долгие годы процветало бюро педагогических советов.

Пани Вося лучше всех воспитателей знала тайны девочек и многих мальчиков, она давала советы, успокаивала бунтующих, утешала опечаленных и вставала на защиту обиженных.

Она была доброй и справедливой, милосердной и мужественной, всегда готовой идти в бой в первых рядах.

Не знаю, что написали на твоей могиле. Но там должно быть написано так:

«С почтением целуют твои руки те многие, чью благодарность ты заслужила жизнью трудовой и достойной».

Да будет тебе земля пухом, почтенная Пани Вося.

ПАНИ НОВАЦКАЯ

[1940–1942?]

В детском саду на Белянах²²⁰ была пани Новацкая. Никаких школ она не кончала, ремесел не знала, ни на фортепиано играть, ни петь, ни рисовать, ни из глины лепить не умела.

Дети про нее говорили, что она ко всем добрая, даже к Янушу, даже к Зигмунту (это были два детсадовских бандита).

Когда пани Новацкая ушла, дети ее долго вспоминали. Новая воспитательница, говорили дети, тоже хорошая, она больше сказок знает, разучила с нами песенки. Какое-то недолгое время воспитательницы работали вместе. Новая воспитательница жаловалась, что, стоит детям чего-нибудь испугаться (какой-нибудь лягушки или автомобиля), они сразу бегут к пани Новацкой.

Она ушла, как она сама рассказывала, потому что перестала быть такой счастливой, как в самом начале, что она предпочитает работать в частных домах.

Вот какие были у нее рекомендации:

«Я вдовец. В течение пяти лет она заменяла моим детям мать. Уходит по собственному желанию, говоря, что дети выросли и им нужен кто-то более образованный, что она слишком мало знает».

Вторая рекомендация:

«Она была мне подругой. Будучи больной – раздражительной, нетерпеливой, нервной, – часто ее обижала. Единственное, что мне удалось у нее вымолить, что она, если окажется в нужде, приедет к нам и останется жить столько, сколько ей захочется».

Третья рекомендация:

«Не помогли моему бедному ребенку ни врачи, ни профессора, ни на родине, ни за границей. Гувернантки сменялись каждый месяц. Она одна пять лет кротко и терпеливо подменяла меня и выдержала на своем посту до самой смерти моего бедного мальчика».

Таких мест она сменила очень много.

Один раз мы разговаривали с ней на эту тему. Я ее спрашивал:

– Вы не устали от такой цыганской жизни?

Она ответила:

– Я абсолютно счастлива: я всегда была кому-то нужна. Когда я добровольно пришла на Беляны, мне казалось, что моя работа принесет больше пользы сиротам и беднякам. Я убедилась, что эти дети не беспомощны и не печальны, они нуждаются в помощи не больше, чем богатые дети, у которых есть родители, что двоим-троим детям я могу принести больше пользы, чем здесь моим тридцати.

Пани Новацкая не умела говорить по-ученому, да и разговор такой был для нее внове. Занятая делами других людей, она не располагала временем, чтобы подумать о себе. Даже в собственном сердце она не искала счастья – оно само пришло: без поисков, без зова, без стараний.

Мне подумалось, что она чего-то недоговаривает.

– Может, это пани Марина виновата, что вы уходите?²²¹

– Что вы, нет. Напротив: если бы не она, я бы давно уже ушла. Мне жалко было оставлять ее одну. Ей трудно жить. Она была моей тридцать первой дошкольницей.

СЧАСТЬЕ

[1940–1942?]

– Хочу быть счастливым, – говорит мальчик.

– Хочу быть счастливой, – говорит девушка.

– Хочу быть счастливым, – говорит юноша

– Хочу быть счастливым, – говорит старик.

– Хочу быть счастливым, – говорит каждый.

Нет на свете человека, который сказал бы: хочу быть несчастным.

Но ответьте мне на вопрос, что такое счастье, что значит – быть счастливым.

Каждый говорит одно и то же: хочу быть счастливым.

Но каждый отвечает по-своему, потому что по-своему понимает, что такое счастье.

– Я бы хотел всегда делать, что хочу. Чтобы никто мной не командовал. Чтобы все меня слушались.

Так говорит один.

А другой отвечает:

– Я хотел бы быть богатым. Вот был бы я богат, купил бы себе самые красивые наряды, самую вкусную еду, была бы у меня своя красивая комната, письменный стол и шкаф, я бы покупал, что хочу: много дорогих и красивых вещей, все, что на глаза попадется. Вот это было бы счастье.

Третий говорит:

– Хороший друг – вот самое большое счастье. Чтобы он мне помогал, советовал, чтобы со мной разговаривал. Чтобы я мог с ним вместе гулять, сидеть за столом – всегда вместе. Он и я. Так скучно, так грустно, так неприятно, когда нет никого. Каждый чем-нибудь занят, все спешат – столько людей крутится вокруг меня, а я одинок. Мне ни до кого нет дела, и никому нет дела до меня. Никто мне денег не одолжит – никто не хочет слушать, когда я говорю, никто не придет на помощь, когда позову. Я один со своими мыслями. Не стоит даже пытаться, потому