Разные есть дети, разные есть семьи. Одни дети мечтают выбраться из дому, хотят больше не видеть этих теть, дедушек, папочек своих, хотят не слышать больше их ссор и их болтовни, их мошенничеств.
Другие дети с обидой и только потому, что должны и не могут иначе, приходят сюда, но тоскуют по дому. На улице Марианской встретил мать с девочкой, они шли медленно и печально, не разговаривая друг с другом.
Я еще два года назад и год назад советовал, чтобы девочка приходила к нам в полуинтернат или даже совсем поселилась бы у нас.
Мать – за.
– У тебя будут подружки, школа, игры и книжки. Будет своя кровать, голодать не будешь.
Девочка не хочет, потому что:
– Что ты будешь дома одна делать?
И был я у семьи действительно богатой. Богатые родственники добрые, они помогают. У них ничего не украли, ничего у них не сгорело. Они как раз варили суп, а на столе лежали готовые котлеты.
– Это не моя квартира, – врет мать.
– Тут ничего моего нет, – врет мать.
– Я ничего не зарабатываю, – и тут врет.
– Я больна.
Здорова, как бык.
Она спрашивает, когда ребенка примут. Говорю, что не знаю, что ей придется подождать. А сам думаю, что грех отбирать это место у ребенка, которому оно на самом деле нужно.
Хитрюга догадалась, что я написал правду, а не то вранье, которым она меня потчевала. Поэтому в прихожей загородила от меня дверь, чтобы я не мог выйти, и говорит:
– Ну куда вы так спешите, отдохните немножко. У меня был магазин, я уж знаю, как дела делаются.
– А какие такие дела вы со мной собираетесь делать?
– Я же вижу, что вы мне будете палки в колеса вставлять. Я же понимаю, что все хотят заработать. Сколько это будет стоить? Вы не бойтесь, все останется между нами.
Для нее отдать ребенка – это сделка: словно свинью или курицу продает.
Но есть и другие матери.
Есть много хороших матерей. Они не знают, что делать: думают, думают – и не знают.
Они думают:
«Вот я отдам ребенка в интернат. А вдруг там к нему будут приставать, наказывать или угрожать, что с ним сделают то-то и то-то. Столько детей. Среди них есть хорошие, но есть и вредные. А ребенок не захочет меня огорчать, не пожалуется, ничего не скажет, скроет. А если заболеет? А вдруг какой-нибудь несчастный случай?»
И сразу же думает по-другому:
«Но что будет, если я заболею, если потеряю жилье, работу, если мне уже нечего будет продать. Сейчас место, может, и есть, а потом не найдется».
Мать думает:
«Они умные. Они умные, хотят забрать моего ребенка, он ведь уже подрощенный. Теперь с ним легко и приятно, возни с ним немного, он даже и помочь уже может. Они умные. Если бы мой ребенок был маленьким, или больным, или глупым, или нечестным, они бы за него не держались. Берут на пробу и только добротный товар. Им-то, поди, выгодная сделка, а они притворяются, что меня облагодетельствовали. Почему? Кабы они взяли у меня десять злотых или кило мяса, выдали бы мне расписку и поблагодарили. А им человека отдаю, дитя мое, которое мне стоило столько труда и бессонных ночей, и мыслей, и тревог».
А потом мать думает по-другому:
«Мой ребенок займет место какого-нибудь другого ребенка. А ведь моему ребенку все-таки есть где спать и что кушать. А другой ребенок ждет, а у того ребенка никого нет, и ему никто не подаст даже капли воды из-под крана, даже кусочка хлеба».
В другой раз думает:
«Может, не стоит, может, война скоро кончится?»
И бедная мать или молится, чтобы Бог дал ей добрый совет, или советуется с кем-нибудь из родных, или с нянькой, или с соседкой, или с ребенком.
– Что делать? Ты сам чего хочешь? Что ты об этом думаешь? Ты уже большой (или большая) и все понимаешь. А что говорит твоя подружка, которая там живет?
И мать, которая хочет добра своему ребенку, думает, думает, думает – и не знает, как быть.
А мы говорим:
– Капризничает. Сама не знает, чего хочет. Видимо, не все у нее так плохо. Может, не так ей все это и нужно. Потому что мы тоже думаем сейчас так, потом этак. Хотим, чтобы все было хорошо, но не знаем, как и не можем знать.
ПАНИ ВОСЯ
[1940–1942?]
Пани Воланьская216 умерла.
Пани Восю помнят старшие воспитанники. Она была прачкой на Крохмальной, скромной прачкой еврейского интерната.
Сапожное ремесло всегда было самым презренным среди ремесел. «Пойдешь к сапожнику!» – грозили мальчикам, не хотевшим учиться. Сапожник – пьяница. Говорят: «Зол, как сапожник», «сапожницкий понедельник» – когда с похмелья прогуливают работу.
Это все должно значить, что каждый сапожник – неуч, пьяница, скандалист, лентяй, который не работает в понедельник, потому что воскресная водка у него еще не выветрилась из башки. Пьяница, лентяй, бракодел.
Пока не нашелся юноша, который закончил университет и мог стать адвокатом. Но нет: молодой, богатый, образованный – он стал сапожником.
Он не захотел стать работником умственного труда, а из физического труда выбрал самую презренную профессию.
У женщин такой презренной профессией была работа прачки. Прачек-евреек не было вообще.
Самая бедная семья, даже нищие и попрошайки, отдавали стирать белье гойкам217.
Посудомойка, картофелечистка, публичная девка – любое занятие считалось лучше, благороднее, интеллигентнее.
«Жидовская прачка» – худшая кличка, самое страшное оскорбление, и стыд, и унижение. Позор: жидовскую грязь стирать, вшивые загаженные тряпки.
Пани Вося рано осиротела, выросла в интернате. Молодая, красивая, сильная, умная, работящая, она стала прачкой в Доме сирот. Тяжелая работа. Ответственная работа.
Прачечная механизированная, поэтому машина, центрифуга, электрический каток для белья, кожаные ремни передач. Мотор.
Опасная работа. Можно было с легкостью лишиться руки. Одно неосторожное движение, секундная невнимательность – и смерть или увечье.
Пани Воланьская знала свою машину. Не только знала, но и любила ее. Она полюбила холодный полуподвал и все орудия своего труда. И детей еврейских полюбила.
У нее было двое своих детей: слабенькая Иренка и медвежонок Владек. Были война и голод. Она не делила детей на своих и чужих. А когда пришла зараза, она сама носила больных сыпным тифом в больницу218. Не боялась вшей и болезней.
В Доме сирот разное бывало – чаще плохое, чем хорошее. Дети всегда были и плохие, и хорошие. Работа всегда была тяжелой, а зарплата – маленькой.
Мы жили в беспокойном квартале. Уличные хулиганы задирали девочек за то, что они девочки, мальчиков за то, что они мальчики, старших ребят за то, что они постарше, маленьких – за то, что они маленькие.
Пани Вося всегда выходила за ворота, ругалась и защищала, хотя могла получить по голове кирпичом или булыжником, хотя и знала, что ей будут
