Затем появилась еще более странная мысль: Что если мое тело – только тело, сердце – станут взывать к нему? Что тогда?
Что если ночью я стану себе невыносим, если его не будет рядом со мной, во мне? Что тогда?
Думать о боли заранее.
Я понимал, что делаю. Даже во сне я понимал это. Пытаешься обезопасить себя, вот что ты делаешь – и в конце концов уничтожишь все, трусливый, изворотливый мальчишка, вот кто ты, трусливый, бессердечный, изворотливый мальчишка. Этот голос вызвал у меня улыбку. Солнце сейчас светило прямо на меня, и я любил солнце с почти языческой страстью ко всему земному. Язычник, вот кто ты. Я никогда не представлял, что так могу любить землю, солнце, море – люди, вещи и даже искусство отходили на второй план. Или я обманывал себя?
Далеко за полдень я отчетливо ощутил, что сон доставляет мне наслаждение, а не только служит убежищем – сон сам по себе, сменяющие друг друга сновидения, что может быть лучше? Явление чего-то столь совершенного, какого-то истинного блаженства, завладело мной. Кажется, сегодня среда, подумал я, и действительно была среда, когда точильщик ножей устраивается в нашем дворе и начинает затачивать все лезвия в доме, а Мафальда вечно болтает с ним, стоя рядом, с предназначенным для него стаканом лимонада в руке, пока он склоняется над точильным камнем. Скрежещущий, царапающий звук станка, наполняющий треском и шипением послеполуденный зной, успокаивающими волнами доносился в мою спальню. Я не мог признаться даже самому себе, каким счастливым сделал меня Оливер в тот день, когда съел мой персик. Конечно, это тронуло меня, но также это польстило мне, словно этим жестом он говорил, Каждой клеточкой своего тела я верю, что ни одна клеточка твоего не должна, не может погибнуть, но если ей суждено погибнуть, пусть она умрет в моем теле. Он отворил прикрытую балконную дверь и вошел в комнату – мы в тот день почти не разговаривали, он не спросил, можно ли войти. Что я мог сделать? Сказать, Не входи? Тогда я протянул ему навстречу руку и сказал, что больше не дуюсь, что с обидами покончено навсегда, и позволил ему поднять простынь и забраться в постель. Теперь, заслышав звук точильного камня, чередующийся с треском цикад, я понял, что могу проснуться окончательно или снова заснуть, оба варианта мне нравились, мечты или сон, все было едино, я согласен на то или иное, или все вместе.
Я проснулся около пяти часов вечера. Мне расхотелось играть в теннис, не испытывал я никакого желания и заниматься Гайдном. Самое время искупаться, подумал я. Надев купальные плавки, я спустился вниз. На невысокой стене возле своего дома сидела Вимини.
– С чего это ты вдруг решил поплавать? – спросила она.
– Не знаю. Просто захотелось. Пойдешь со мной?
– Не сегодня. Меня заставляют носить эту дурацкую шляпу, когда я выхожу гулять. Я в ней похожа на мексиканскую бандитку.
– Панчо Вимини. И чем ты будешь заниматься, пока я плаваю?
– Смотреть. Если только ты не поможешь мне забраться на один из камней, чтобы я могла сидеть там и мочить ноги в воде, не снимая шляпы.
– Что ж, договорились.
Вимини никогда не приходилось просить дать руку. Она с легкостью сама протягивала ее, подобно тому как слепые машинально берут тебя за локоть.
– Только давай не будем бежать, – сказала она.
Мы спустились по лестнице, дошли до камней, отыскали тот, который ей особенно нравился, и сели рядом. Их с Оливером любимое место. Кожей я ощущал тепло камня и последние лучи предвечернего солнца.
– Я рад, что вернулся, – сказал я.
– Ты хорошо провел время в Риме?
Я кивнул.
– Мы скучали по тебе.
– Кто – мы?
– Я. Марция. Она заходила на днях.
– А, – отозвался я.
– Я сказала ей, где ты.
– А, – повторил я.
Я видел, что она пристально разглядывает мое лицо.
– Я думаю, она знает, что не слишком нравится тебе.
Не было смысла спорить с этим.
– И что? – спросил я.
– И ничего. Мне просто стало жаль ее. Я сказала, что ты уехал в спешке.
Вимини определенно была довольна своей находчивостью.
– Она тебе поверила?
– Думаю, да. Ведь это не совсем ложь.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, вы оба уехали не попрощавшись.
– Ты права. Просто так получилось.
– О, тебя я не виню. Но его – да. Сильно.
– Почему?
– Почему, Элио? Извини меня, конечно, но ты никогда не отличался сообразительностью.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, куда она клонит. Наконец я догадался.
– Возможно, я тоже никогда больше его не увижу, – сказал я.
– Нет, ты можешь. Но насчет себя я не уверена.
Я почувствовал подступающий к горлу ком, поэтому оставил ее сидеть на камне и зашел в воду. Все в точности так, как я предвидел. Я глядел на воду и на долю секунды забыл, что его больше нет здесь, что бессмысленно оборачиваться
