Я даже не думал о нем, пока Оливер не стащил его открытку.
После ужина я заметил отца на его привычном месте за столом для завтрака. Он отвернул кресло от стола и сидел лицом к морю, на коленях у него лежала корректура его последней книги. Он, как всегда, пил ромашковый чай, наслаждаясь вечером. Рядом стояли три больших свечи с ароматом цитронеллы. Сегодня было особенно много комаров. Я спустился, чтобы присоединиться к нему. В это время мы частенько сидели вместе, но за последний месяц я забросил наши посиделки.
– Расскажи мне о Риме, – попросил он, увидев, что я собираюсь сесть. В эти минуты он обычно позволял себе выкурить последнюю сигарету за день. Он слегка небрежным жестом отложил рукопись, как бы говоря «а теперь перейдем к интересной части», и стал прикуривать сигарету от одной из свечей. – Итак?
Рассказывать было не о чем. Я повторил то, что уже рассказал матери: отель, Капитолий, вилла Боргезе, базилика святого Климента, рестораны.
– Много ели?
Я кивнул.
– И пили тоже много?
Я снова кивнул.
– Делали вещи, которых не одобрил бы твой дедушка?
Я усмехнулся. Нет, не в этот раз. Я рассказал ему о случившемся возле статуи Пасквино. «Подумать только, перед «говорящей» статуей!»
– Кино? Концерты?
У меня закралось подозрение, что он к чему-то ведет, быть может, сам того не осознавая. По мере того как его вопросы постепенно подбирались к главному, я почувствовал, что уже готовлю обходные пути, задолго до того, как он загонит меня в угол. Я говорил о вечной грязи и убогом состоянии римских площадей. Зной, непогода, пробки, слишком много монахинь. Такая-то церковь закрылась. Повсюду мусор. Отвратительные реконструкции. Я жаловался на людей, на туристов, на микроавтобусы, в которых они приезжали несметными полчищами, обвешанные камерами и бейсбольными кепками.
– Видел какие-нибудь из частных внутренних двориков, о которых я тебе говорил?
Кажется, нам не удалось посмотреть ни один из названных им частных внутренних двориков.
– Отдали за меня дань уважения статуе Джордано Бруно? – спросил он.
Определенно. Там нас тоже едва не стошнило тем вечером.
Мы рассмеялись.
Крошечная пауза. Еще одна сигаретная затяжка.
Вот сейчас.
– Вы двое очень сдружились.
Я не ожидал, что он пойдет напрямик.
– Да, – ответил я, стараясь, чтобы мое «да», повисшее в воздухе, несло на себе налет отрицания, подавленного в последнюю минуту. Я надеялся, что он не уловил в моем голосе несколько враждебное, уклончивое, вымученное Да, и что?
Еще я ожидал, что он ухватится за невысказанное Да, и что? в моем ответе, чтобы упрекнуть меня, как он это часто делал, за грубость, безразличие или нетерпимость к людям, которые имеют все основания считать себя моими друзьями. Затем он мог добавить свою избитую фразу о том, как редка настоящая дружба, и что даже если с людьми в итоге оказывается непросто, все-таки, в большинстве своем они желают добра, и в каждом есть что-то хорошее. Человек не подобен острову, нельзя отгородиться от всех, человеку нужен человек, бла бла бла.
Но я не угадал.
– Ты достаточно умен, чтобы не понимать исключительность и уникальность того, что между вами было.
– Оливер это Оливер, – сказал я, как будто это объясняло все.
– Parce que c’était lui, parce que c’était moi,[42] – добавил отец, цитируя всеобъемлющее объяснение Монтеня его дружбы с Этьеном де ла Боэти.
Я же в свою очередь подумал о словах Эмили Бронте: Потому что он больше я, чем я сама.
– Оливер очень умен… – начал я. И снова фальшивой нотой вкралось предательское «но», повисшее невысказанным между нами. Что угодно, только бы уйти от этой темы.
– Умен? Я говорю не только об уме. То, что между вами было, не имеет отношения исключительно к интеллекту. У него добрая душа, и вам обоим повезло, что вы встретили друг друга, потому что у тебя тоже добрая душа.
Отец никогда не высказывался в таком ключе. Это обезоружило меня.
– Думаю, он намного добрее меня, папа.
– Я уверен, что он сказал бы то же самое о тебе, что делает честь вам обоим.
Он собирался потушить сигарету и, наклонившись к пепельнице, протянул руку и коснулся меня.
– Тебя ждет непростая пора, – начал он уже другим тоном, в котором слышалось: Нам не обязательно обсуждать это, но давай не будем делать вид, что не знаем, о чем идет речь.
Отвлеченная манера была единственным его способом говорить начистоту.
– Не бойся. Она наступит. По крайней мере, я так думаю. Когда ты меньше всего будешь готов. Природа умеет находить наше самое уязвимое место. Просто помни: я рядом. Сейчас, возможно, ты не хочешь ничего чувствовать. Возможно, ты всегда избегал чувств. И возможно, не захочешь говорить об этом со мной. Но не прячься от чувств.
Я смотрел на него. Сейчас я должен солгать и сказать, что он все неправильно понял. Я уже почти открыл рот.
– Послушай, – перебил он. – У вас возникла чудесная дружба. Может быть, больше, чем дружба. И я завидую тебе. На моем месте большинство родителей надеялись бы, что все скоро пройдет, или молились бы, чтобы их сыновья скорее повзрослели. Но я не такой родитель. Если есть боль, вынашивай ее, и если внутри у
