Я обхватил его голову ладонями и держал ее.

– Тогда, возможно, тебе не стоит оставаться. Им известно о нас.

– Я уже понял, – сказал он.

– Как?

– По тому, как твой отец разговаривал со мной. Ты счастливчик. Мой отец упрятал бы меня в исправительную колонию.

Я взглянул на него: Еще один поцелуй.

Я должен был – и мог бы – схватить его и не отпускать.

Утром наше общение стало официально-прохладным.

Кое-что еще произошло за ту неделю. Как-то после обеда мы сидели в гостиной и пили кофе, когда отец достал большой картонный конверт с шестью анкетами и паспортными фото каждого претендента. Кандидаты на следующее лето. Отец хотел узнать мнение Оливера, потом передал конверт по кругу – матери, мне, и еще одному профессору, коллеге по университету, заехавшему по этому поводу к нам на обед со своей женой, как и год назад. «Мой преемник», – сказал Оливер, кладя одну анкету сверху и передавая остальным. Отец инстинктивно бросил взгляд в мою сторону и тут же отвел глаза.

То же самое произошло почти ровно год назад. Павел, преемник Мейнарда, приехал к нам на Рождество и, просматривая файлы, особо порекомендовал кандидата из Чикаго – вообще говоря, он хорошо знал его. Павел и все присутствующие с воодушевлением отнеслись к преподающему в Колумбийском университете молодому постдоку, чьей специальностью были, подумать только, пре-сократики. Я тогда задержался дольше, чем следовало, на его снимке и с облегчением отметил, что ничего не почувствовал.

Вспоминая об этом теперь, я окончательно уверился, что все между нами началось в этой самой комнате, на рождественских каникулах.

– Так же выбрали и меня? – спросил он с той открытой, застенчивой прямотой, которую мать всегда находила обезоруживающей.

– Я хотел, чтобы это был ты, – сказал я Оливеру позже вечером, когда помогал ему загрузить вещи в машину за несколько минут до того, как Манфреди повез его на станцию. – Я позаботился о том, чтобы они выбрали тебя.

В тот вечер я пробрался в отцовский кабинет и нашел папку с прошлогодними анкетами. Отыскал его фотографию. Расстегнутый ворот, свободная рубашка, длинные волосы, облик кинозвезды, против воли застигнутой папарацци. Неудивительно, что я глаз не мог отвести. Я хотел вспомнить, что ощутил в тот день ровно год назад – ту вспышку желания, за которой немедленно последовал отрезвляющий страх. Настоящий Оливер и каждый последующий Оливер в купальных плавках разных цветов, или Оливер, лежавший обнаженным в постели, или облокотившийся на подоконник в римском отеле, заслоняли тот тревожащий и приводящий в смятение образ, который я нарисовал себе, впервые увидев его фото.

Я взглянул на лица других кандидатов. Вот этот вроде ничего. Я попробовал представить, как обернулась бы моя жизнь, появись в ней кто-то другой. Я бы не поехал в Рим. Но мог бы поехать куда-нибудь еще. Не узнал бы о «Святом Клименте». Но мог узнать что-нибудь другое, что упустил и чего так никогда не узнаю. Я бы не изменился, не стал тем, кто я сейчас, стал бы кем-то другим?

Интересно, каков он теперь, этот другой. Счастливее? Мог ли я окунуться в его жизнь на пару часов, на пару дней – не только, чтобы посмотреть, лучше ли эта другая жизнь, или оценить, насколько по-разному сложились наши жизни из-за Оливера, но и чтобы решить, что я сказал бы этому другому мне, случись однажды навестить его. Понравится ли он мне, понравлюсь ли я ему, поймет ли каждый из нас почему другой стал тем, кем стал, удивимся ли мы, узнав, что в действительности оба встретили того или иного Оливера, мужчину или женщину, и что, невзирая на того, кто гостил у нас тем летом, мы вряд ли сильно отличались друг от друга? 

Ход судьбы, в итоге, изменила моя мать, нелюбившая Павла и убедившая отца отклонить любой его выбор. Может, мы и умеренные евреи, сказала она, но этот Павел – антисемит, и я не потерплю еще одного антисемита в своем доме.

Я вспомнил этот разговор. Он также запечатлелся на снимке. Итак, он тоже еврей, подумал я.

И тогда я сделал то, что с самого начала собирался сделать тем вечером в отцовском кабинете. Я притворился, что понятия не имею, кто такой этот Оливер. Было прошлогоднее Рождество. Павел все еще пытался убедить нас пригласить его приятеля. Лето еще не наступило. Оливер, скорее всего, приедет на такси. Я понесу его багаж, покажу ему комнату, поведу его на пляж по лесенке, спускающейся к скалистому берегу, а затем, если позволит время, покажу ему наши владения до самой железнодорожной станции и скажу что-нибудь о цыганах, живущих в заброшенных вагонах с эмблемой Савойского королевского дома на обшивке. Через несколько недель, если у нас будет время, мы съездим в Б. Остановимся попить и освежиться. Я покажу ему книжный магазин. Потом уступ Моне. Ничего из этого еще не случилось.

Известие о его свадьбе пришло летом. Мы отправили подарки, я добавил несколько слов от себя. Лето наступило и закончилось. Меня часто подмывало рассказать ему о его «преемнике» и всячески приукрасить моего нового соседа по балкону. Но я так ничего и не написал. Единственное письмо я отправил через год, чтобы рассказать, что Вимини умерла. В ответном письме он сообщил нам, как сильно огорчен. В то время он путешествовал по Азии, поэтому, когда письмо наконец дошло до нас, его реакция на смерть Вимини вместо того, чтобы залечить открытую рану, вскрыла уже успевшую затянуться. Написать ему о Вимини было все равно что перейти последний мостик, связывающий нас, особенно после того как стало ясно, что мы намерены впредь не упоминать то, что однажды существовало между нами. В письме я также сообщил, в каком университете учусь в Штатах, на случай если ему еще не рассказал мой отец, поддерживающий активную переписку со всеми нашими бывшими постояльцами. По иронии, Оливер послал ответ на мой адрес в Италии – еще одна причина задержки.

Затем наступили годы забвения. Если бы мне пришлось разметить линию своей жизни людьми, с которыми я делил постель, и если бы их можно было разделить на две категории