Однажды летом, спустя девять лет после его последнего письма, мне в Штаты позвонили родители. «Ни за что не угадаешь, кто приехал погостить у нас пару дней. В твоей старой спальне. Стоит сейчас прямо передо мной». Я уже сообразил, конечно, но сделал вид, что не знаю. «Тот факт, что ты отказываешься признать, что догадался, говорит о многом», – усмехнулся отец прежде чем попрощаться. Послышался спор между родителями из-за того, кто должен передать свою трубку. Наконец до меня донесся его голос. «Элио», – произнес он. Я слышал голоса родителей и детей на заднем плане. Никто больше так не произносил мое имя. «Элио», – повторил я, подтверждая, что это я у телефона, но вместе с тем возобновляя нашу давнюю игру и показывая, что ничего не забыл. «Это Оливер», – сказал он. Он забыл.
«Мне показали фотографии, ты не изменился», – говорил он. Он рассказал о своих двух сыновьях, восьми и шести лет, игравших сейчас в гостиной с моей матерью, я должен познакомиться с его женой, я так счастлив оказаться здесь, ты даже не представляешь. «Это самое чудесное место на земле», – сказал я, как будто его слова о счастье относились к месту. Тебе не понять, как я счастлив быть здесь. Его прервали, он передал трубку обратно моей матери, которая, прежде чем обратиться ко мне, еще говорила с ним, в ее словах сквозила нежность. «Ma s’è tutto commosso, он совершенно растроган», – наконец сказала она мне. «Хотел бы я быть с вами», – ответил я, начиная злиться на того, о ком почти думать забыл. Время делает нас сентиментальными. Возможно, в конце концов, это оно заставляет нас страдать.
Четыре года спустя, будучи проездом в его университетском городке, я принял необычное решение – показаться ему на глаза. Я отсидел послеобеденную лекцию в его аудитории, а после занятия, пока он убирал свои книги и складывал разрозненные листы в папку, подошел к нему. Я не собирался заставлять его гадать, кто я, но и облегчать ему задачу тоже не хотел.
Один из студентов подошел с вопросом, так что я дожидался своей очереди. Наконец, студент ушел. «Ты, скорее всего, не помнишь меня», – начал я, в то время как он, слегка сощурив глаза, пытался опознать меня. Он вдруг как-то отстранился, как будто испугался, что мы встречались в каком-то месте, которое ему не хотелось вспоминать. Он изобразил нерешительный, ироничный, вопросительный взгляд, неловкую, зажатую улыбку, словно готовясь произнести что-нибудь вроде, Боюсь, вы меня с кем-то путаете. Пауза. «Господи! Элио!» Моя борода сбила его с толку, сказал он. Он обнял меня, затем несколько раз похлопал по заросшему лицу, как будто я был даже младше, чем в то далекое лето. Он обнял меня так, как не осмелился в тот вечер, когда вошел в мою комнату, чтобы сообщить, что женится.
– Сколько же лет прошло?
– Пятнадцать. Я сосчитал вчера вечером, когда собирался сюда. – Потом добавил: – Вообще-то, неправда. Я всегда знал это.
– Точно, пятнадцать. Только взгляни на себя!
– Слушай, – добавил он, – давай выпьем, приходи на ужин, сегодня, сейчас, познакомишься с моей женой, с мальчиками. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
– Я бы с удовольствием…
– Я только закину кое-что в кабинет, и сразу пойдем. Тут до парковки можно чудесно прогуляться.
– Ты не понимаешь. Я бы с радостью. Но не могу.
«Не могу» означало не то, что я занят, но то, что я не мог заставить себя.
Продолжив складывать бумаги в кожаный портфель, он внимательно посмотрел на меня.
– Ты так и не простил меня, да?
– Простил? Мне не за что тебя прощать. Если уж на то пошло, я благодарен за все. Я помню только хорошее.
Люди в фильмах обычно говорили так. Казалось, они сами верили в это.
– Тогда в чем дело? – спросил он.
Мы вышли из учебного корпуса на территорию кампуса, где нас встретил обычный для восточного побережья долгий, томный осенний закат, отбрасывавший на окружающие холмы оранжевые отсветы.
Как я собирался объяснить ему или самому себе, почему не мог пойти к нему домой и познакомиться с его семьей, хотя каждой клеточкой желал этого? Жена Оливера. Сыновья Оливера. Домашние животные Оливера. Кабинет, стол, книги, мир, жизнь Оливера. Что меня ждало? Объятие, рукопожатие, формальное «давний приятель», а затем неизбежное После!?
Сама возможность встречи с его семьей вдруг встревожила меня – слишком реальная, слишком неожиданная, слишком неотвратимая, не отрепетированная заранее. Долгие годы я хранил его, моего старинного любовника, в застывшем навеки прошлом, отложив его в дальний ящик, наполнив воспоминаниями и нафталином, как охотничий трофей, разговаривая с его призраком вечерами. Время от времени я смахивал с него пыль и снова ставил на каминную полку. Он больше не принадлежал миру живых. Теперь же я мог не только обнаружить, как сильно разошлись наши пути, но испытать потрясение от масштаба потери – потери, о которой я спокойно мог думать в абстрактном ключе, но прямое столкновение с которой причинило бы мне боль, так же как ностальгия дает о себе знать еще долго после того, как перестаешь думать о потерянных и неинтересных тебе вещах.
Или я ревновал его к семье, к жизни, которую он создал для себя, к вещам, которые я не мог с ним разделить, о которых понятия не имел? Вещам, которые он любил и терял, и потеря которых сломила его, но присутствие которых
