– Этим вечером тут полный дурдом. От маленькой порции вряд ли станет хуже. Сделай одну.

– Хочешь, научу?

И он принялся объяснять тонкости приготовления сухого мартини в чистом виде. Он с легкостью вжился в роль бармена.

– Где ты этому научился? – спросил я.

– На курсах барменов. В Гарварде. По выходным я подрабатывал барменом в течение всех лет учебы. Потом стал шеф-поваром, потом распорядителем. Плюс покер.

Его университетские годы, стоило ему завести о них речь, приобретали ослепительное магическое сияние, как будто принадлежали другой жизни, к которой у меня не было доступа, поскольку она была частью прошлого. Доказательство ее существования обнаруживалось, как сейчас, в его умении смешивать напитки, или различать виды граппы, или общаться со всеми женщинами, или в адресованных ему таинственных квадратных конвертах, прибывавших в наш дом со всех концов света.

Я не завидовал его прошлому, оно меня не смущало. Эти аспекты его жизни носили тот же таинственный характер, что и случаи из жизни моего отца, произошедшие задолго до моего рождения, но отражающиеся в настоящем. Я не завидовал его жизни до меня, не горел желанием вернуться назад в прошлое, где он был семнадцатилетним.

За большим деревянным столом в деревенском стиле нас оставалось не меньше пятнадцати человек. Официант объявил о закрытии во второй раз. В течение десяти минут другие посетители разошлись. Официант стал опускать металлический ставень под тем предлогом, что уже настал час chiusura[34]. Музыкальный автомат наконец выключили. За разговорами мы могли пробыть здесь до рассвета.

– Я шокировал тебя? – спросил поэт.

– Меня? – спросил я, не вполне понимая, почему из всех сидящих за столом он обратился именно ко мне.

Лючия неотрывно смотрела на нас.

– Альфредо, боюсь он знает о грехах молодости больше тебя. E un dissoluto assoluto, он законченный развратник, – произнесла она нараспев, уже привычно потянувшись рукой к моей щеке.

– В этом стихотворении тема одна и только одна, – сказала Straordinario-fantastico.

– Вообще-то, в «Святом Клименте» их четыре, по меньшей мере! – возразил поэт.

В третий раз нам объявили о закрытии.

– Слушай, – прервал официанта владелец книжного магазина, – может, позволишь нам остаться? Мы вызовем такси для юной леди, когда закончим. И заплатим. Еще по мартини?

– Как хотите, – отозвался официант, снимая фартук. Он махнул на нас рукой. – Я иду домой.

Оливер подошел ко мне и попросил сыграть что-нибудь на фортепиано.

– Что ты хочешь? – спросил я.

– Что угодно.

Это будет моей благодарностью за самый чудесный вечер в жизни. Я пригубил уже второй мартини, чувствуя себя одним из тех опустившихся джазовых исполнителей,  которые много курят, пьют, и чьи тела обнаруживают в канаве в конце каждого фильма.

Я намеревался сыграть Брамса. Но внутренний голос подсказал мне исполнить что-нибудь медленное и медитативное. Так что я сыграл одну из вариаций Гольдберга, погрузившую меня в медитативное состояние. Кто-то из присутствующих удовлетворенно вздохнул, что польстило мне, поскольку это был мой единственный способ отплатить за волшебный вечер.

Когда меня попросили сыграть что-нибудь еще, я предложил каприччио Брамса. Все согласились, что это отличная идея, но тут какой-то бес вселился в меня, и, сыграв начальные такты каприччио, я вдруг заиграл stornello[35]. Этот контраст застал их врасплох, и все запели, хотя и не в унисон, так как каждый пел свой куплет. Каждый раз доходя до припева мы, по общему согласию, пели одни слова, которые ранее тем вечером мы с Оливером услышали от статуи Данте. Все пришли в экстаз, и меня просили играть еще и еще. В отличие от надрывных, душещипательных неаполитанских мелодий римские куплеты в большинстве своем – непристойные, задорные песни. После третьей я обернулся к Оливеру и сказал, что хочу выйти на свежий воздух.

– Что такое, ему нехорошо? – спросил поэт.

– Нет, просто нужно подышать воздухом. Не беспокойтесь.

Кассирша наклонилась и одной рукой приподняла рольставень. Я подлез в образовавшийся проем и, едва оказавшись в пустынной аллее, ощутил свежее дуновение.

– Пройдемся немного? – попросил я.

Мы побрели по темной аллее, в точности как два бесплотных духа у Данте, младший и старший. Было все еще очень жарко, и в свете уличного фонаря я заметил, как блестит у Оливера лоб. Мы углублялись в лабиринт погруженных в тишину улиц, которые, словно фантастические сырые подземные переходы, вели в другой, скрытый мир, куда попадаешь в состоянии оцепенения и изумления. Я не слышал ничего, кроме мяуканья уличных кошек и плеска воды неподалеку. Должно быть, мраморный фонтан или один из тех бесчисленных городских fontanelle[36], которые в Риме встречаются на каждом шагу.

– Воды, – выдохнул я. – Я не создан для мартини. Я надрался.

– Тебе не стоило пить. Сначала виски, потом вино, граппа, а теперь еще джин.

– Это все из-за вечернего воздержания.

Он усмехнулся.

– Ты выглядишь бледным.

– Меня блевать тянет.

– Тогда лучше спровоцируй рвоту.

– Как?

– Наклонись и засунь палец в рот.

Я помотал головой. Нет уж.

Мы нашли мусорный бак на тротуаре.

– Давай сюда.

Моим естественным стремлением было сдержать рвотные позывы. Но я стыдился своего ребячества. В то же время мне было неудобно блевать перед ним. Да и Аманда могла пойти вслед за нами.

– Давай, наклонись, я подержу тебе голову.

Я отнекивался.

– Я уверен, что это пройдет.

– Открой рот.

Я открыл рот и не успел еще толком сообразить, как меня вырвало, едва он коснулся небного язычка.

Каким облегчением было ощущать его руку, какая беззаветная готовность держать кому-то голову, пока его тошнит. Был ли я готов сделать то же самое ради него?

– Кажется, все.

– Подожди, может еще что-то осталось.

Конечно же, с очередным позывом