Граппа и самбука по второму кругу.
– Я хотел переспать со всем Тайландом. И весь Тайланд, казалось, флиртовал со мной. Нельзя было шагу ступить, не увязавшись за кем-нибудь.
– Вот, глотните-ка этой граппы и скажите, что это не колдовское зелье, – прервал его владелец книжного магазина. Поэт позволил официанту наполнить еще один бокал. На этот раз он пил медленно. Фальстаф осушил свой бокал залпом. Straordinario-fantastico, крякнув, влила его себе в глотку. Оливер облизал губы. Поэт сказал, что словно помолодел.
– Предпочитаю пить граппу вечером, она наполняет меня живительной энергией. Но тебе, – обратился он ко мне, – этого не понять. В твоем возрасте, бог свидетель, ты не нуждаешься в дополнительных стимулянтах.
Он смотрел на меня поверх бокала.
– Ты чувствуешь ее?
– Что? – спросил я.
– Живительную энергию.
Я сделал еще один глоток.
– Не особенно.
– Не особенно, – повторил он с озадаченным, разочарованным видом.
– Это потому, что в его возрасте энергии у него и так хоть отбавляй, – заметила Лючия.
– Верно, – подтвердил кто-то, – твой стимулянт действует только на тех, кто исчерпал ее.
Поэт продолжил:
– В Бангкоке живительная энергия повсюду. Однажды теплым вечером я сидел у себя в номере и думал, что сойду с ума. То ли дело было в одиночестве, то ли в доносящемся с улицы шуме, то ли в проделках дьявола. Но именно тогда я подумал о «Святом Клименте». На меня снизошло какое-то неопределенное, смутное ощущение, отчасти возбуждение, отчасти тоска по дому, отчасти видение. Ты едешь в другую страну, нарисованную в твоем воображении, с намерением постичь ее. Потом ты понимаешь, что у тебя нет ничего общего с местными жителями. Ты не можешь распознать базовые сигналы, которые всегда считал универсальными, общечеловеческими. Ты решаешь, что совершил ошибку и все придумал. Но копнув чуть глубже, понимаешь, что вопреки всем разумным доводам, тебя по-прежнему тянет к ним, хотя ты не знаешь, что конкретно тебе нужно от них, или чего они хотят от тебя, потому что они тоже, оказывается, смотрят на тебя с одной лишь мыслью в голове. Но ты говоришь себе, что выдумал все это. И ты готов упаковать вещи и вернуться в Рим, потому что эти тревожные сигналы сводят тебя с ума. Но затем что-то вдруг щелкает, словно приоткрывается потайная дверь, и ты понимаешь, что они тоже отчаянно, нестерпимо хотят тебя. И хуже всего то, что несмотря на наличие опыта, чувства юмора и способности преодолевать робость в любой ситуации, ты чувствуешь себя как на иголках. Я не знал их языка, не умел читать в их сердцах, не разбирался даже в самом себе. Для меня оставалось загадкой, чего я хочу, или же я не знал, чего хочу, или же я не хотел знать, или же я всегда знал это. Возможно, это чудо. Или проклятие.
Как в любой переломный момент в жизни, я вдруг ощутил себя вывернутым наизнанку, выпотрошенным, четвертованным. Это подводило итог всему, составляло квинтэссенцию всех моих «я»: когда я пою на кухне, жаря овощи для семьи и друзей по воскресеньям; когда просыпаюсь холодными ночами и хочу натянуть свитер, бежать к рабочему столу и писать о том неизвестном никому человеке, кем являюсь; когда хочу очутиться голым рядом с другим голым телом или же остаться в совершенном одиночестве; когда составляющие меня сущности разделены пространством и временем, и тем не менее каждая из них носит мое имя.
Я назвал это синдромом «Святого Климента». Современная базилика святого Климента построена на месте, где когда-то христиане укрывались от гонений. Здесь стоял дом римского консула Тита Флавия Климента, выгоревший дотла в период правления Нерона. Рядом с пепелищем, где, по всей видимости, имелся большой подземный склеп, римляне построили языческий храм во славу Митры, бога утра, светоча мира. Затем на этом месте ранние христиане выстроили другую церковь, посвященную – по случайному совпадению или нет, этот вопрос подлежит дальнейшему исследованию – другому Клименту, римскому папе Клименту I. Поверх нее образовалась еще одна церковь, позже выгоревшая дотла, на месте которой и стоит сегодняшняя базилика. В это можно углубляться до бесконечности. Словно подсознательное, или любовь, или память, или само время, или каждый из нас, церковь зиждется на руинах сменявших друг друга строений, нет нижнего предела, нет ничего первичного, ничего конечного, только напластования, тайные ходы и связанные друг с другом помещения, словно христианские, или даже иудейские, катакомбы.
– Но, выражаясь словами Ницше, друзья мои, я преподнес вам мораль прежде рассказа.
– Альфредо, любовь моя, будь краток, пожалуйста.
К тому времени управляющий ресторана, сообразив, что мы пока не собираемся уходить, в очередной раз подал граппу и самбуку.
– Итак, в тот теплый вечер, думая, что теряю разум, я сижу в затрапезном баре своего затрапезного отеля, и кому же суждено оказаться за соседним столиком, как не нашему ночному портье в его странной фуражке без козырька. Не на дежурстве? спрашиваю. Нет, отвечает он. А домой почему не пошли? Я живу здесь. Захотелось пропустить стаканчик перед сном.
Я не свожу с него глаз, он – с меня.
В следующее мгновение он берет свой стакан в одну руку, графин другую – я было подумал, что ему неприятно мое вмешательство, и он хочет отделаться от меня и пересесть подальше – как вдруг он подходит прямо к моему столику и садится напротив. Хочешь попробовать? – спрашивает. Конечно, почему бы нет, думаю я, в Тайланд, как в чужой монастырь, со своим уставом не ездят... Конечно, я слышал самые разные истории, поэтому чую в этом какой-то подвох, но вида не показываю.
Он щелчком пальцев приказывает принести маленький стаканчик для меня. Сказано – сделано.
– Глотни.
– А если мне не понравится? – спрашиваю.
