с полным уважением в «Курчавый хмель» и лично вычистишь до блеска. Затем явишься к моему поверенному. Покажешь это и попросишь о переносе срока и сокращении суммы. Первый раз, получается, папаше от тебя будет польза. Как понял?
Юноша поежился под безразличным взглядом сына тумана, уделившего должнику куда меньше внимания, чем общему состоянию кареты, качеству ткани подушек и неприятным трещинам на мелких стеклах в узорчатом оконном переплете. Кортэ хмыкнул, за шиворот выволок «великого вождя» из его «дома» и непочтительно пихнул к стене.
– Чего замер? На место, не ленись, – приказал сын тумана кучеру, ткнув пальцем в передок кареты.
Вороной Сефе как раз показался из тени узкой улочки, вышел на середину перекрестка, всхрапнул и замер. Брошенный повод тащился по мостовой, Аше сидела, обняв колени руками и восторженно созерцала несравненного Кортэ, воистину достойного именоваться на «вы».
– Твой дом, – Кортэ хозяйски хлопнул по облезлому боку кареты. – Сколько еще шкур снять с них, ящерка?
– Вы самый великий охотник в мире людей берега, – поразилась Аше, гибко спрыгнула из седла, скользнула порывом невесомого летнего ветерка – и очутилась в карете. – Все мне? Сем кон?
– Если четырех мало, я спешу слуг, – кивнул Кортэ. Показал на упряжку, не видимую за стенкой кареты, растопырил четыре пальца. – Че-ты-ре.
– Щетыр – хорошо, – сразу согласилась Аше. Хитро прищурилась, качнулась ближе, легла на плечо и выдохнула в ухо: – Перо. Знаю птицу. Хорошо. Цветное.
Кортэ обернулся к выдворенному из кареты юнцу, обшарил взглядом его одежду, бесцеремонно выдрал брошь и кусочек пера с фальшивого капюшона, год назад очередной раз вошедшего в моду в самом своем уродливом, по мнению Кортэ, виде: узкий длинный кончик свисал бы, свободно оставленный, ниже колен, но для удобства носки таких капюшонов он сперва оборачивался вокруг шеи, а затем кокетливо заправлялся за пояс. Бросив добычу на колени Аше, сын тумана размотал хвост капюшона, впервые показавшегося икающему моднику – удавкой.
– Это тоже нравится?
– Нет, – блеснула зубами Аше, сцапав брошь и снова восхищенно глядя на Кортэ. – Пусть все другие шкуры останутся на нем.
– Как пожелаешь, – подражая Иларио, ласково промурлыкал Кортэ, глядя на несчастного в упор и гордясь своей Аше. – Ты умная, мне это нравится даже больше, чем красота. Сразу поняла, как в городе дерут шкуры. Эй, не спи, мы направляемся в золотой квартал.
Последние слова Кортэ сказал громко, на наречии Эндэры. Кучер обреченно застонал: он-то надеялся, что чудовищный нэрриха не сочтет слугу вещью, без особого учета, просто для удобства, изымаемой заодно с каретой… Копыта зацокали по мостовой, Сефе вздохнул, покосился на чужака, сунувшегося взять под уздцы, клацнул зубами по краю плаща – и самостоятельно выбрал короткую дорогу к излюбленному стойлу. Кортэ хлопнул дверцей, изловил свою ящерку, усадил на колени и зарылся разгоряченным лицом в её волосы.
День, начавшийся так дивно и даже волшебно, обещал стать едва ли не лучшим из всех прожитых. И ночь – тоже.
Утро осторожно намекнуло сыну тумана о своем прибытии, бросив тончайший шелковый блик на смуглую кожу Аше. Нэрриха улыбнулся, вполне довольный таким отношением к своей ящерке. Повернулся и стал смотреть на неё. Лежит на правом боку, сбив ворох тканей к самым пяткам. Вся – безупречное сокровище, и сколько ни отягощай её золотом, ценности не добавишь и не убавишь: она хороша уже потому, что она есть и она рядом, что она – «собственная» и по-прежнему со смешным придыханием называет на «вы».
Кортэ попытался вспомнить, что он вытворял в городе и, как следствие всех чудачеств, – где именно он проснулся? Ну, конечно же: городской дворец семьи Коннерди. Аше приглянулась стена с узором, и сын тумана немедленно полез на эту стену… Хотелось бы верить, что исключительно во исполнение каприза красавицы. Хотелось бы, но привитая Ноттэ привычка задавать себе вопросы не пожелала уняться даже в это утро. Она требовала тщательно, а порой и безжалостно к себе, подбирать к сложным вопросам настоящие, со дна помыслов добытые, ответы.
Кортэ сморщился и повел плечами. Конечно же, он полез не просто так, но используя каприз Аше в иных целях. Он в глубине души желал отомстить Коннерди уже за то, что их первыми, как сознательных сторонников, Бас упомянул ночью, в лесу… Ужасно давно. Еще был жив Альба, еще оставался почти свободен Вион, а самого Кортэ грыз страх за судьбу Энрике и его милой жены-цыганки. Именно боль и страх вчера вспомнились – и погнали воевать дворец ненавистных Коннерди, именно они кипели в крови и превращали шалость в нечто куда худшее, воистину дикое.
Ночью Кортэ, по всему выходит, был изрядно пьян. Вроде бы он что-то поджег, а затем гонял людей по коридорам и срезал с них «шкуры»… Отчетливо помнится взгляд Аше, темный, грустный.
– Мы, маари, не убиваем зверей больше, чем надо в пищу, – сказала она. Погладила по плечу, сочувствуя боли, прижалась, помогла уронить эсток и старательно отобрала нож, разгибая пальцы по одному. Унесла оружие, свалила в углу, прибежала и снова заглянула в глаза снизу вверх, жалеючи. Спросила: – Вы сыты? Я разожгу огонь, и мы станем греться.
Сын тумана кивнул и ощутил, что действительно сыт своей странной местью, пока ограниченной сдиранием «шкур», без пролития большой крови. Значит, все уцелевшие столичные твари могут прятаться по норам и дрожать там в относительной безопасности: сегодня рыжий бес Кортэ не выйдет на большую охоту. Он сядет у огня, разведенного его мудрой дикаркой прямо посреди зала, на мраморном полу. Он будет смотреть, как Аше крушит тяжеленной алебардой, снятой со стены, попавшую под руку сухую деревяшку. Как она жжет заляпанный вычурной и безвкусной позолотой табурет времен прадедушки королевы Изабеллы, превратив его в обыкновенные дрова. А потом, согревшись, сын тумана начнет избавлять свое сокровище от тяжкого груза
