одними нашими мертвыми словами. Я покажу. Я умею добыть семь шкур с любого вонючки, меняющего вещи на золото.

– Семь? – ресницы распахнулись до предела, во взгляде мелькнула затаенная синева спелого винограда. Аше растопырила пальцы, старательно уточняя число. – С одного человека?

– Мастер, будь милостив к городу и жителям его, – взмолился Иларио, на сей раз понимая происходящее без перевода. – Грядет день испытаний, брат Кортэ в штормовом восхищении обрушивается на торговый люд. Пожалуй, я пережду непогоду в нижних подвалах обители.

– Как, кебши еще молчат? – поразился нэрриха.

– Тебя не было с нами два дня, – разбирая поводья и жестами давая указания провожатым, сухо уточнил библиотекарь. – Более чем достаточно, чтобы спрашивать, не смолкли ли голоса еретиков окончательно. Нет, не смолкли, я получил ответы, но сверх того желаю переместить в закрытую библиотеку подлинники древних текстов восьмой и девятой книг их Свода. – Иларио закрутил гарцующего коня, сделался замкнут и спокоен, добавил почти ласково: – Мы с Абу в одном сошлись исключительно полно. Всякий яд надлежит собирать мудрому, превращая его в лекарство для друзей и оружие против врагов.

Вороной, прежде принадлежавший Виону, охотно взвился на дыбы, любуясь собою и выказывая норов. Аше гортанно завизжала, звучно хлопнула себя ладонью по бедру. Вороной попятился, танцуя, высоко вскидывая копыта и взбивая пыль все гуще. Женщина смотрела, хохотала… и била уже обеими ладонями по бедрам. Иларио сохранял на лице полнейшую невозмутимость, то есть – всерьез рассердился Кортэ – как мальчишка, красовался и набивал цену. Конь опустился на все четыре ноги, изогнул змеиную длинную шею, вскинул задом, закручивая винтом все тело – и, не освободившись от упрямого седока, помчался прочь злым резвым махом.

– Он хороший, – окончательно определилась Аше, чихнув и спрятавшись от пыли под ладошку. – Друк, да? Я учу слова. Дрива, друк. Зем… сем?

– Семь.

– Дайте мне подергать, – жалобно попросила женщина, трогая поводья.

Очередной раз её настроение изменилось скорее, чем Кортэ успел привыкнуть к предыдущему. Сын тумана блаженно улыбнулся: ветру трудно встретить существо, изменчивое более, чем сам он. И все же совершенно надежное, постоянное… собственное. Льнет к боку, заглядывает в глаза, желает ловить всякий вздох и взгляд – она настоящий живой пух в ладони, не зря сама Аше так сказала…

Конечно же, Сефе не понял, отчего ему пилят губы удилами, озлился и прыгнул вперед, нехотя повинуясь движению хозяйских коленей. Аше завизжала, вороной положил уши – и помчался через холм, не следуя изгибам дороги, лениво ползущей низинами. Аше кричала непрерывно, норовила на скаку выцепить оливку с близкой ветки, бьющей по руке. Тыкала пальцем в небо, указывая на птиц и угрожая им: вот заполучу лук, всех перестреляю! Она шумела, затем плевалась, проглотив муху, тянулась ловить бабочек, ножом резала тонкие ветки и ловко втыкала в волосы для украшения, она кашляла, захлебывалась избытком обещаний, ощущений, восторгов. Она успевала жаловаться на Абу и семь – вот кстати оказалось выучено число – лет молчания в замкнутом пространстве, огороженном белыми глухими стенами.

В западные ворота Атэрры сын ветра въехал торжественно и неторопливо. Сефе бурно дышал, клоня голову к мостовой и роняя крупные хлопья пены. Аше восседала боком, вся туча её волос была утыкана веточками, цветками и травинками, по мнению женщины, украшающими её исключительно удачно. Гордиться собою Аше мешало чувство вины перед Сефе: оказывается, ему больно из-за железа во рту, вдобавок длинная скачка способна убить даже сильного молодого коня. Кортэ старательно втолковал это, и выяснил: «пить кровь» дикарка намерена у всякого врага, на львов она готова охотиться одна, с жалким копьецом, а вот обижать лошадь – не в состоянии. С тех пор, как скачка иссякла, нэрриха шагал пешком, держась за стремя, слушал сопение притихшей женщины и посвистывал, заранее и беззаботно сознавая, сколь изрядно намерен потратиться, заменяя цветки и веточки в прическе своей ящерки на вещи, более достойные её красоты. С томительным вожделением сын тумана предвкушал зрелище массивного золота, согретого теплом смуглой кожи. Миновав ворота, он подхватил коня короче под уздцы, ободряюще хлопнул по шее, обещая отдых, чистку и все прочие лошадиные радости.

– Дом едет! – восхитилась Аше, пружинисто поднимаясь в рост на седле и рассматривая карету, грохочущую вдали, на перекрестке. Равновесие маари сохраняла без видимых усилий, а вот от прыжков удерживалась кое-как, из последних сил. – Дом! Великий вождь имеет такой красивый дом и… сем кон?

Выпалив два слова на эндэрийском, женщина расхохоталась, свернулась в сидячее положение и огорченно дрогнула уголками губ: карета скрылась за углом. Кортэ бросил конский повод, резво домчался до перекрестка, свистнул разбойником, поднажал – и в несколько прыжков настиг карету. Все трое верховых, сопровождавших выезд, на краткий миг посмели думать о сопротивлении, затем опознали противника и поклонились, торопливо отводя коней. Кучер охнул и кубарем скатился на мостовую, когда сын тумана прогрохотал башмаками по крыше и спрыгнул оттуда, цепко подхватил и разобрал вожжи, негромко ругаясь, и остановил карету.

– Чего разлегся? Ночь еще далече, лентяй, – миролюбиво упрекнул сын тумана, слегка поддевая кучера башмаком под бок. – Коней успокой. Эй, кто там? Я забираю карету. Сейчас.

– Но… – капризно задрожал неокрепший юношеский голос.

– Тпру, – оборвал возражения Кортэ, распахнул дверцу, покосившись на герб. – Сколько в точности задолжал твой папаша, виднее тебе, говнюку: ты ж гулял, себя не помня, пока не выяснилось, что прочие ведут учет долгам и аккуратно копят счета… Пшел вон. Возьмешь под уздцы моего Сефе, отведешь