Наемник крался по узкой улочке, старательно сдерживая сбитое, испуганное дыхание и по мере сил прижимаясь к стене: пробовал спрятаться даже от ветра. Знал, кто был рядом с целью, кто поймал стрелу. Знал – но всё же выстрелил! Кортэ сузил веки и метнулся в щель извилистого переулка, соединяющего две улицы – узкого, пахнущего гнилью и испражнениями. Сколько бы король ни возглашал запрет мочиться и тем более справлять большую нужду помимо особых мест, устроенных для этого, сколько бы ни сберегал лучшее наследство еретиков-южан – чистоту города – растущая Атэрра демонстративно поддерживала запреты и негласно нарушала их, все более зарастая грязью… Пока что вонь не достигла главных улиц, отравляя лишь дыхание портового, речного ветра. Помогала сухость жаркого сезона, неполезная землепашцам, ненавистная горожанам, сходящим с ума в прокаленном каменном мешке – но способная спасти город от гнили и мерзости вернее указов короны. Увы, Башня не полагала чистоту тела, одеяния и дома высшей добродетелью. Не находила она греха и в нарушении чистоты, упорно втолковывая чадам божьим устами своих служителей и даже маджестика: лишь душу следует очищать, а плоть подлежит умерщвлению, она мерзостна и вонь ей присуща исконно, нет в том порока.

Кортэ негромко ругался, едва успевая отмечать особенно глубокие, густо пахнущие лужи и ставить башмаки на относительно чистые участки мостовой. Лично он полагал умерщвление плоти делом вторичным, а чистоту оной – первостепенным. Братья в ордене верно сопоставили число синяков, получаемых во время учебных боев, с состоянием своих тел и ряс. Уже год в обители так чисто, что сандалии после выхода в город приходится снимать у ворот: грязны…

– Ты готов покаяться тут или тебя, гниль, оттащить к брату Иларио? – скороговоркой уточнил Кортэ, заступая дорогу наемнику, как раз дотопавшему до угла.

– Тут, – рослый мужчина в одежде городского стражника побледнел и, не выбирая места, брякнулся на колени. – Бес попутал. Я же видел вас, а вот… Думал, обойдется. Пятьдесят монет только в задаток. Ну я и не устоял, грешен. Ветер-то не ваш дует, ну я и решил… не заметите, значит.

– Сам пойдешь в обитель и сам, до последней мелочи, все расскажешь брату писарю. – Торопливо пробормотал Кортэ, мысленно взвесив рослого наемника. – Сам, понял? Тебя ж, скотину, тащить тяжело, а резать – противно. Мостовая и без того заляпана.

Наемник покаянно вздохнул, сотворил знак замкового камня и принялся многословно, истово и с облегчением клясться: не лгать и не утаивать, явиться в обитель не медля и самостоятельно.

– Кто нанял, выяснят без меня, – прищурился Кортэ. – Скажи пока что, кого тебе велено было застрелить?

– Так – еретика, потому и взялся, – недоуменно возмутился наемник. – Дело не греховное, благое. Велено было близ вашей любимейшей гостерии засесть и караулить. Но я с утра приметил его у дворца. Прикинул: вас поблизости нет, стража дворца вся куда-то делась, слух прошел: кебшей жгут. Удачно… А он, стервь, словно заговоренный, шастал по людным местам, вдали от удобных засад. – Наемник прочувствованно вздохнул, на вытянутых руках предъявил кошель с неправедным доходом. – Заберите, на благое дело, значит…

– Брату переписчику сдай, он и решит, что для тебя благо, а что – дело, – подражая ласковому тону Иларио, промурлыкал нэрриха.

Отвернулся и заспешил вернуться к южанину, оставшемуся без охраны. Абу ждал на прежнем месте, держал коня в поводу и со спокойным интересом изучал наконечник стрелы.

– Отравлено, но так неумело… яд слабый, медленный, – огорчился южанин, снова заняв место у стремени.

– Уж ты бы расстарался поумнее, – разозлился нэрриха.

– Уж меня бы таким ядом постыдились травить, – тихо и так же зло откликнулся посол. Поглядел в небо, щурясь и кривя губы. – Как лекарь, я полагаю войну подобной нарыву. Она долго копится, а хороший врач способен вскрыть гнойник и избежать худшего. Но, как мне представляется, время упущено, лихорадка стала общей, тяжелого кризиса нам не миновать.

– Держись за стремя, тошно тащиться шагом. И где черти носят Оллэ, – буркнул Кортэ, высылая вороного в рысь.

– В столице Турании, и не черти в деле, я просил его, а после Изабелла отсылала весть с нарочным, – очень тихо молвил посол. – Может быть, немного изменится рисунок границ на карте, это не слишком высокая плата за военный союз.

– Твой-то папаша, что решил он?

– В размышлениях, – поморщился Абу. – Брак моей сестры и племянника Бертрана мог бы всё упростить, мы сейчас не готовы к войне и тем более не желаем утратить родину… а равно и веру. Но пока посольство бессильно продвинуть дело. Я впал в немилость на родине. – Посол перевел дух и стер пот с лица, едва вороной снова пошел шагом. – Наконец-то ты начал резво думать головой, а не копытами своего коня… Ты второй день безумно носишься по городу, вреда от того больше, чем от нашествия сотни чертей и козней толпы хитрющих еретиков. Свет души моей, в этом мире не так много у меня друзей, я самонадеянно осмелился тебя отнести к их числу. Умоляю: сделай как следует, а не как желаешь. Останови коня. Я сам схожу за тем, кто вчера был одет в платье посла. Я договорюсь со служителями в багряных рясах, усмирив гордыню и уняв привычку к похвальбе. Мы безопасно возвратим во дворец солнце этого города.

– Почему так: я старше тебя на полтора века с хвостом, а ты мудрее меня на три сотни лет с хвостищем? – смутился Кортэ, подбирая повод.

– Я вырос во дворце эмира, ты пришел в мир взрослым младенцем, наделенным силой и не познавшим прелесть слабости, делающей игру интересной, но неизбежной, – осторожно улыбнулся Абу, поверивший в успех своего увещевания.

Арка, ведущая в главный двор гостерии, уже была видна впереди, за последним плавным изгибом улицы. Абу еще раз поклонился, благодаря нэрриха