Поклонившись земно, подает Пармен Терентьевич грамоту, и берет ее Иван сам из рук посланцев. Написана она разборчиво, добрым полууставом.[135]

– Читать сию грамоту? – спросил Иван.

Государь усмехнулся.

– Дьяков с нами нету, – сказал он, – читай уж сам!

Иван прочел:

– «Великой государь, милостию Божию, Василий Васильевич. Живи сто лет, и столь же пусть живет соправитель твой, государь Иван Васильевич.

Челом бьем ото всех христиан – умилосердись на град наш и над всеми сущими во граде, пожалуй их твоей милостию. Князь же наш Иван Андреевич, ведая пред тобой неисправленье свое и грозы твоей страшась, выбрался с женою и с детьми и со всеми своими, побежал к Литве. Помилуй нас Господа Бога ради, сложи гнев свой на милость. Токмо о сем молю яз, смиренный раб Божий, протопоп соборный Акакий».

Наступило молчание, Василий Васильевич сидел, сурово сдвинув брови. Иван понимал, что отец в гневе, и боялся, чтобы не впал он в ярость. Посланцы от Можайска со страхом ожидали его слова. Рот великого князя злобно искривился, и сказал он сквозь зубы:

– Уползла змея толстопузая и змеенышей за собой увела!

– Государь, – торопливо вмешался Иван, – дозволь мне посланцев спрашивать.

Василий Васильевич помолчал и, кивнув, молвил более спокойно:

– Спрашивай…

– Кто во граде Можайском заставой ведает? – строго спросил Иван.

– Яз, государь, – почтительно ответил боярин Пармен Терентьевич, – токмо в осаду мы не садились – ждем вас, государи. Врата градские все отворены. Ждут вас гражане все с хлебом и солью, и причты церковные с крестами и иконами стоят с тех пор, как мы с челобитной к вам, государи, отправлены были.

Слушая эти ответы, Иван решил, дабы от гнева и ярости отца уберечь, самому распорядиться быстро.

– Добре, – ответил он посланцу можайскому и, обратясь к начальнику княжой стражи, добавил: – Ты же, Степан Митрич, посланцев с собой взяв, гони к Можайску и передовой отряд наш собери. Мы же через час там будем.

Когда можайские посланцы пешие пошли к коням своим, Иван знаком задержал Степана Димитриевича и сказал ему вполголоса:

– Никаких перемен в полках не деять. Пусть идут как на рать и готовыми к бою.

Иван сел к Василию Васильевичу в повозку – хотел он до приезда в Можайск, стены которого уже видны были, переговорить с отцом о многом.

Помнил он советы владыки Ионы, но, боясь гнева отцовского, не решался начать разговор, а время-то идет, вот уж и звон колокольный слыхать в отдаленье.

– Государь, – начал наконец Иван глухим голосом, – с боярами и воеводами правь расправу, как хошь, а сирот и посадских людей пожалуй. Право баит владыка: они всегда за Москву, да и купцы за нас. Торговать от Москвы им прибыльней, чем от удельного града.

Василий Васильевич досадливо крякнул. Иван замолчал, ожидая крика, но государь только усмехнулся и молвил:

– Яйца курицу не учат!

Усмехнулся и Иван и быстро нашелся:

– Государь, яз тобе не свои думы сказываю, а митрополита, он постарее тя будет.

Василий Васильевич засмеялся.

– Лукав ты, Иване, вельми лукав, – сказал он весело. – Ежели бы не государем тобе быть, то дьяком непременно!

Иван радостно поцеловал руку у отца и ласково проговорил:

– Яз мыслю, что государю надобно быть не токмо воеводой, а и добрым дьяком.

Князь Василий ощупью нашел лицо сына и нежно погладил его по щеке.

– В деда ты, – с гордостью произнес он. – Бабка твоя про него мне сказывала, – яз отца мало помню. Да и сама бабка-то твоя, царство небесное ей, лукава и скорометлива в беседах была.

Под гул колоколов повозка великих князей остановилась против главных крепостных ворот, где стоял клир духовный в полном облачении, с хоругвями, иконами и крестами. Окропив святой водой обоих государей после краткой молитвы, отец Акакий, протопоп соборный, обратился к московским князьям и молвил:

– Государи великие! Князь наш можайский Иван Андреевич, зная неисправленье свое, убежал в Литву, как в челобитной мы баили от всего града нашего. Мы же все, верные слуги ваши, паки челом бьем: возьмите нас, государи, под свою руку, заклинаем о том вас Чудотворной сей иконой Колачской Богоматери. – Протопоп Акакий помолчал и, набравшись смелости и сил, продолжал: – Дерзость мою простите, государи, с мольбой к вам обращенную от древних словес Кирилла, игумна белозерского составленную. «Смотрите, государи, властелины, – пишет он, – от Бога вы поставлены, дабы людей своих уймати от лихого обычая. Суд бы судили праведно, дабы в вотчине вашей корчмы не было, понеже крестьяне пропиваются, а души их гибнут. Тако же