– Токмо сей часец с полей приехал, – ласково молвил Иван и, поцеловав ее в щеку, пропустил вперед, а сам вошел следом за ней.

Марья Ярославна окинула молодых быстрым взглядом и чуть-чуть улыбнулась только уголками губ, но Иван это заметил.

– Ты, Иване? – спросил отец.

– Яз, государь, – весело ответил Иван, – и урожай же Господь нам послал! Не страда ныне, а праздник у сирот!

– Дай-то Господи! – молвил Василий Васильевич и добавил несколько озабоченно: – Мне с тобой надо думу думати.

Иван не спрашивал, о чем будет дума, – давно он привык думать с отцом в его опочивальне после дневной или вечерней трапезы. Обедая всей семьей шумно, говорили и шутили насчет семейных дел, посмеиваясь друг над другом. Когда же все отмолились и открестились после трапезы, Иван подошел к отцу.

– Готов яз, батюшка, – сказал он, беря отца под руку.

В сопровождении Васюка пришли они в опочивальню великого князя. Василий Васильевич сел на свою постель, а Васюк снял с него мягкие сафьяновые сапоги и ноговицы. Встав и сбросив с себя кафтан, князь в одних портах и шелковой рубахе прилег на широкую пристенную скамью.

– Огляди-ка, Васюк, – молвил он, – стену и постелю. Ночесь мне чтой-то беспокойно было. – Василий Васильевич позевнул, но, преодолев дремоту и крестя рот, обратился к сыну: – Подумаем, Иване, малость. Пора нам корешки Шемякины рвать. Наперво надо свиную можайскую тушу опалить, сало вытопить из утробы ее. – Василий Васильевич резко поднялся с постели, протянул вперед дрожащие руки и воскликнул с мукой: – Помнишь и ты сам, Иване, как было у Троицы. Помнишь ты, как Иван со зверем сим, с Никитой Добрынским, поимали мя!

Зажал лицо руками князь и упал на постель, а Ивану снова почудился тот отчаянный крик, который слышал он, стоя у окна Пивной башни, и снова увидел он отца в голых санях. Горестно переглянулся он с Васюком, а Василий Васильевич будто их и свои мысли соединил и молвил глухо:

– Не забуду сего по гроб живота земного, да и на том свете простит мне Господь многое за сие из грехов моих.

Но успокоился Василий Васильевич и сказал:

– Иване, тобе поручаю полки собрать на Можайск. Подумай, как нарядить их и все прочее. Сам яз поведу их, и ты со мной – очи мои и правая рука моя! Надобно так все нарядить, чтобы выйти нам из Москвы июля тридцатого, на Ивана-воина, карателя воров и обидчиков.

– Сотворю, государь, все по хотению твоему. Яз сам непрестанно о сем думаю, как смирить всех удельных. Богом клянусь, буду казнить нещадно, даже до смерти, за всякое воровство против державы нашей. Буду казнить за крамолу и разорение земель межусобием.

Иван смолк от волнения, а Василий Васильевич, отпуская его, задумчиво произнес:

– Может, и сподобит тя Господь на сие, а может, как владыка Иона пророчит, сотрешь ты и татарского змия.

Хотя уж и август-густоед наступил, а дни все еще стоят летние, знойные, только утренники холодные стали да росы изобильные. Повсюду сбор урожая всякого идет, а в лесах малина поспевает. Хорошее время, только поля своего требуют – со второго Спаса до самого Фрола трудиться надо: сперва сев озими, потом дожинки да досевки и льны убирать и прочее – работы до самой зимы хватит.

Иван едет за отцовской повозкой верхом, конь о конь с Илейкой. А кругом, где полями едут, всюду желтая щетина жнивья и на сухих соломинах седым волосом блестит паутина осенняя.

– Ну вот и к Можайску подходим, – говорит Илейка. – Вон там, справа, видать его. Дозоры наши, чаю, у стен уж…

– Какой, Илейка, день-то ныне? – спросил Иван.

– Степана-сеновала, государь, – ответил Илейка, – второй день августа уж. Люблю издетства сие время: у нас там, на Волге-то, яблок и меду – уйма! Сколь хотишь, столь и ешь. На Успенье же, в Оспожинки, мать каравай нового хлеба в церкву святить носила, а мы, робята…

Илейка не договорил и стал всматриваться вдаль, где, как можно было догадаться по подымаемой пыли, скакали два конника.

– Может, наши, а может, и вражьи, – сказал Иван, тоже зорко следя за всадниками.

Вот передовая стража остановила конников и окружила их тесным кольцом.

Подъехал Иван к остановившейся повозке отца, слез с коня и сказал:

– Конников двух стража задоржала. Пождем тут. – Обернувшись к Илейке, он добавил: – Гони, Илейка, к страже. Пусть сюды конников-то ведут.

– Государь, – ответил Илейка, – их и так сюды ведут, токмо пешими. Сам Степан Митрич к нам подъезжает…

Боярский сын Степан Димитриевич, начальник княжой стражи, круто осадив коня, спрыгнул на землю.

– Будьте здравы, государи. Челобитную с Можайска прислали. Принимать аль нет?

– Принимай, – зло усмехнувшись, сказал князь Василий. – Послушаем, что князь Иван Андреич скажет, послушаем.

Степан Димитриевич обернулся к ставшей невдалеке кучке пеших воинов и зычно крикнул:

– Веди посланцев к государям!

– Поглядим, Иване, – сказал сыну Василий Васильевич, – как двоедушный змий сей извиваться почнет.

Подошли оба посланца можайских: боярин Остроглазов, Пармен Терентьевич, да из боярских детей Башмак, Иван Кузьмич. Пали оба на землю.

– Будьте здравы, государи! – восклицают они и просят: – Прими, государь Василий Васильевич, челобитную от гражан всех можайских, от посадских и от сирот.