– Народ-то вовсю гуляет, – воскликнул Илейка, – слышь, за рекой какой шум да гом стоит!

– Любят гульнуть на Руси, – сказал Иван Димитриевич, – токмо дым коромыслом идет!

Иван шел молча, слушая ровный, непрерывный гул голосов. Иногда высоко взлетывали отрывки веселой песни, иногда густо и печально прокатывался тяжелый рев медведя. Вести о походе отца и спор Федора с наместником не выходили у Ивана из мыслей. Он досадовал на свою несообразительность и пытался все еще уразуметь, из-за чего же спор был. Но глаза его разбегались, следя за яркими блестками солнца на снегу, а уши жадно ловили отдаленный гул голосов. Вдруг он почувствовал усталость, отбросил все думы, весело оглянулся на Илейку и сказал:

– Федор Василич, вот баил ты против Костянтин Лександрыча, а он против тя, а пошто, и неведомо!

– Как неведомо, – усмехаясь, отозвался Курицын. – Баил яз, что победа умом крепче, чем кулаком. Недаром государь ныне не токмо простил можайскому князю, а и Бежецкий верх[97] ему отдал. Напрочь от Шемяки его оторвал. Все едино, что разбил полки можайского.

– А все же отец мой пошел ратью на Галич, – возразил Иван. – Выходит, и Костянтин Лександрыч верно баил, что победа на поле нужна.

Руно и Курицын с недоумением поглядели на княжича, а Илейка лукаво усмехнулся и крикнул:

– Так, Иване! А ты еще про сирот-то им вверни, про сирот. Как владыка Иона тобе сказывал? За княжи грехи весь мир отвечает.

Иван отмахнулся рукой от Илейки и молвил, будто вслух еще обдумывая:

– Баили вы о рати оба правильно. А про татар ты вот неправо баишь, Федор Василич.

– Сам государь так говаривает.

– Пусть татары татар бьют, – прервал его княжич, – а удельны-то, когда бьются, своих же сирот бьют да полонят, свои вотчины разоряют.

– Во-во! – восторженно забормотал Илейка. – Вот что владыка-то сказывал!

В это время, перейдя мост, завернули они за угол, и сразу их обдало шумом, визгом, гуденьем, свистом и криками. Гудки, дудки, свистульки, сопелки, звон гуслей, пенье и топанье пляшущих – все это несется со всех концов площади, кипящей народом. Но среди этого шума и гомона резко прорываются крики продавцов съестного и пивного. Мужские и женские голоса звонко и зычно выкликают:

– Сайки, сайки! Сайка, что свайка, – крута и спора!

– Сбитень горячий, пьют подьячие! Сбитень, сбитенек!

– И-их! – взвизгивают плясуны. – И-и-и!..

Еще больше визга у качелей, взлетающих то справа, то слева над толпой. Иной раз, когда доска почти запрокидывается верхним концом, а веревки около него вдруг слабнут, подаваясь под руками, визги и вопли испуганных девушек сверлят воздух.

– Ишь, дуй их горой, – смеется Илейка, – все ухи, словно иглами, пронизали!

Глухой гул огромного бубна и дробь барабана привлекли внимание княжича Ивана.

– Медведь тут, – обрадовался Иван Димитриевич, – да гляди, княже, матёрой какой!

Княжич увидел из-за плеч толпы поднявшегося на задние лапы огромного бурого медведя на цепи и с кольцом в носу. С трудом пробились они сквозь плотный круг зрителей, и княжич услышал, как вожак, подергивая цепью медведя за кольцо, приговаривает:

– А ну-ка, боярин, ходи да похаживай, говори да поговаривай, да не гнись дугой, словно мешок тугой. Повернись, развернись, добрым людям покажись.

Медведь, переваливаясь, топчется на задних лапах и, поворачиваясь во все стороны, словно разглядывает народ.

– А ну-ка, покажи, – продолжает вожак, – как теща блины пекла да угорела, как у нее головушка заболела.

При общем хохоте медведь сует лапы вперед, будто сковороду на угли ставит, потом жалостно обнимает передними лапами голову, качает ею, словно от боли. Еще больший хохот загремел кругом, когда лесной хозяин, жеманясь и ломаясь, стал показывать, как «красные девицы белятся, румянятся да из- под рученьки женишков выглядывают»… Хохочет Иван со всей толпой вместе, а Илейка, совсем как малое дитя, покатывается со смеху, бьет руками по ляжкам от восторга.

– Уморил, окаянной, – выкрикивает он, захлебываясь, – ох, уморил совсем!

Показывал медведь еще, как девицы по воду ходят, и как малые ребята горох воруют, и как пьяный мужик домой возвращается, и многое другое… Но вот сразу толпа вся всколыхнулась и устремилась к пригорку, где шатер стоит. Звенят у шатра гусли, играют скоморохи на дудках, гудках и сопелках.

– Сей часец, – говорит Ивану Федор Васильевич, – скоморохи тут представлять разное будут. Люблю яз сии представления.

Иван никогда не видал таких представлений и с жадностью и нетерпением глядит на шатер. Вот выходит оттуда толстый бородатый скоморох, одетый знатным боярином, только одежа-то на нем ненастоящая: высокая черная шапка из дубовой коры, а шуба не дорогой парчой крыта, а рогожей, в разные узоры расписанной. Важно садится боярин на чурбан, надменно подпирается в бока, дуется, словно пузырь, от спеси, важно оттопыривая нижнюю губу. Вот подходят к нему двое других скоморохов, изображающих сирот. На них грязные рваные азямы, лапти худые. Кланяются они боярину в ноги и подносят в лукошке кучку камней да пук соломы.

– Не побрезгуй нашим даром, – говорят сироты жалобно, – выслушай правду-истину.

Боярин искоса заглядывает в лукошко, презрительно морщится и отворачивается. В это время подходит к нему богатый гость с двумя слугами. Они еле