в неясные, запутанные думы. И все грустнее ему становится и хочется не то молиться, не то плакать. Вспоминаются все недавние беды и горести, и вот сызнова Шемякины козни, и сызнова татары казанские, и страшно и горько Ивану, тоской гнетет его неизбывной.

– Господи, – шепчет он со слезами, – пошто, Господи, у меня, как у Степана-богатыря, потемнен в глазах свет Божий?

Мятется душа его, думает он обо всем, что слышал от князей, воевод, отцов духовных, от Илейки и Ермилки-кузнеца. Понять все слышанное хочет, и вот-вот приходит к нему это понятие и опять ускользает. Бьется так он в думах своих и вдруг чует, что и звон и песнопение церковные смолкли, тишина в храме, а с амвона слова владыки Авраамия доносятся, которые не сразу он понимает.

– Шемяка же Каину подобен, – говорит с горестью владыка, обращаясь со словом к молящимся, – паки ополчась на брата своего старшого, на великого князя, неволит христиан христианскую кровь проливать. Распри и рати снова творит, крамолу непрестанно кует с погаными вместе. Понудил злодей ныне великого князя на новую рать. Татарове же токмо и жаждут грады и села наши мечу предать и разграбить. И токмо ослабнет от злой усобицы Русь, – опять Орда придет. Паки кровь отцов и братий наших, яко вода обильная, напоит землю. Многие братья, сестры и дети наши в полон уведены будут погаными. Села наши запустеют, дикой травой порастут, церкви оскверненные без звону будут, яко немые…

Владыка смолк, подавленный горем, но тотчас же снова возвысил голос свой:

– Но оставим речи печали и так с верою возопиим: «Воскресни, Боже, суди земли! Воздвигни великого князя, умножи силу его. Укрепи, Боже, нас и утверди. Не дай, Господи, в полон земли нашей язычникам, не знающим Бога истинного! Подай, Господи, победу великому князю, победу на вся, восстающая на ны!»… Аминь!

– Аминь, аминь, – послышалось со всех сторон. – Заступи и помилуй нас, Господи, от поганых! Накажи злодея и вора Шемяку!

Народ зашумел и, крестясь, стал выходить из собора…

Уже третью неделю живет княжич Иван во Владимире. Вернулся уж с полками своими к празднику Рождества Христова наместник владимирский, воевода Беззубцев, Константин Александрович.

Загудел весь Владимир, словно улей, радостными рассказами воинов о победах над погаными, об освобождении захваченного ими полона. Веселее от того кипит предпраздничная суматоха в старом стольном городе: готовят на площадях к праздникам качели и ледяные горы, набрались во Владимир медвежатники, кукольники, скоморохи, гудошники. Парни же и девушки владимирские учатся петь колядки, а хозяйки застилают сеном покои, варят на меду с сочивом[95] кутью из ячной крупы для ужина в сочельник, когда ничего весь день не едят до первой звезды. Во всей толчее этой и суматохе степенно все делается, как и полагается в такой пост.

Константин Александрович пригласил к себе в наместничьи хоромы на Святки и княжича Ивана и владыку Авраамия. Фекла Андреевна, супруга наместника, не ждала таких гостей и смутилась было, но все-таки не отказалась печь «козюльку»,[96] чтобы, ныне же спрятав ее, хранить весь год до будущего сочельника. Только бы владыка о том не узнал, что домового она тешит. Да что делать – скота жалко. Не взлюбит скотину дворовой хозяин и коровы останутся яловы, и мор может на них прийти, а коней и сам защекочет…

Приносился дар «домовому».

– Василей-то баил утресь, – вслух высказывает она мужу свои соображения, надеясь на его поддержку, – баил он, что твой-то жеребец весь в мыле был и грива вся спутана у него. Хозяин его мучит. Козла хотят пустить ему в стойло.

Константин Александрович промолчал, знал он, к чему ведет речь Фекла Андреевна. Племянник же ее, молодой подьячий Федя Курицын, улыбнулся и молвил:

– А ты бы, тетунька, лучше не пекла бы бесу козла, а святым угодникам Божьим свечи да лампады теплила, а жеребца-то святой бы водой покропила. Помолись вот Флору и Лавру. «Флор-Лавёр – до лошади добёр», а то и святой Степан на то вельми гож…

– А коровы-то как, Федюшка? – язвительно прищурив глаза, спросила тетка.

– Коровы? Изволь: молись святому Власию да Вуколу-телятнику.

– А овцы? – вызывающе продолжала Фекла Андреевна.

– А на то еще более святых: Василий овцам шерсть дает, Мамонт, Онисим, Абрам – овчарники, Настасья – овечница…

– Для всех же от скотского падежа святой Модест, – усмехаясь, вставил свое слово сам Константин Александрович.

– Для кур, уток, гусей, – смеясь, продолжал Федя Курицын, – Кузьма, Демьян да Никита-гусятник, а для пчел – святые Зосима и Савватий…

Но тетка не стала слушать дальше. Насмешливо уперши руки в бока, она молвила с укоризной:

– Ишь умудрил Господь Бог вас обоих! Да ежели яз всем тем святым молебны петь буду да свечи ставить, то у меня и времени на хозяйство не станет и казны не хватит. Эх вы, головушки! – Тетушка с обидным презрением фыркнула, но добавила потом спокойно и деловито: – Тут же яз токмо одну козюльку спеку, и весь год дворовой хозяин ко всей скотине, ко всей птице добёр да ласков.

Беззубцев переглянулся с Федей, и оба весело рассмеялись.

– Нет, брат, – сказал Константин Александрович, – не годимся мы с тобой к хозяйству!

– Все ж, тетунька, – посоветовал Федя, – ты пуще зеницы ока хорони от владыки козюльку-то. Яз как ученик его добре знаю нрав отца Авраамия. Осерчает он! Ревнив к язычеству всякому…