– Не надо так язвительно разговаривать с мамой, – вмешался Гудмен.

– Отлично, тогда я буду язвительно разговаривать с тобой. Я с восторгом расскажу тебе, как однажды ты вернешь мне долг, несомненно, расплатишься всеми доходами от твоей архитектурной карьеры. До тех пор, пока твое первое здание не рухнет, потому что ты дурака валял на лекциях по строительной безопасности.

– Гил, прекрати, – перебила Бетси, кладя руку на плечо мужа. – Прекрати сейчас же.

– А что я делаю?

– Нагнетаешь, – сказала она, и глаза ее увлажнились, а губы задрожали и искривились.

– Ничего я не нагнетаю, уже и так нагнетено.

– Я просто хочу, чтобы все было хорошо, – сказала Бетси. – Я хочу преодолеть эту черную полосу в нашей жизни, а потом Гудмен сможет поступить в колледж и изучать все, что ему нравится. Архитектуру… или… зулусские племена. Я только хочу, чтобы все было хорошо. Чтобы наша семья снова была счастлива. Я хочу, чтобы это осталось позади.

Предполагалось, что осенью Гудмен отправится в колледж Беннингтона в Вермонте, куда его приняли после ранней подачи документов с условием обязательного зачисления (поскольку успеваемостью в школе Гудмен не блистал, пришлось напрячься ради поступления даже в такое плохонькое заведение), но теперь декан по делам студентов прислал прохладное официальное письмо, уведомив, что Гудмен не может быть зачислен до тех пор, пока его юридическая ситуация не «разрешится благоприятно». Чтобы он поехал в Беннингтон в сентябре, сначала должен пройти суд; но суд, как предупредил Дик Педди, может не состояться в течение более года. Суды в Нью-Йорке перегружены, городская преступность резко возросла, и в последнее время ожидание судебного процесса напоминает стояние в очереди на заправочной станции.

Январь уносился вдаль, и Гудмен каждое утро ходил в школу, а три раза в неделю после обеда – к доктору Спилке. Домой приходил лишь для того, чтобы исчезнуть в своей спальне, выпить водки из рабочего ботинка или выкурить косяк, пытаясь существовать и не существовать одновременно. Однажды вечером Эш позвонила Жюль и сказала:

– Мой брат действительно в беде.

– Я знаю.

– Не только в юридическом смысле, еще и эмоционально.

Из соседней комнаты до Жюль доносился рев фена, принадлежащего ее сестре Эллен, и один и тот же альбом Нила Янга, похоже, поставленный на автоматическое воспроизведение. Сейчас певец тоненьким голосом пел: «Когда был молод и упрям, как с жизнью справился ты сам?» Она дернула желтый телефонный шнур, так что он даже распрямился, связь ухудшилась и на миг пропала, но затем восстановилась. Жюль уселась в своем чуланчике на несколько пар разноцветных сабо, настраиваясь на разговор.

– Не забывай, что с ним случилось, – сказала Эш. – Он сейчас весь на нервах, а потом снова будет в порядке.

– Не думаю, что на сей раз все обойдется, – возразила Эш. – Папа просто в ярости. А Дик Педди попытался договориться с адвокатом Кэти, но нет, нет, Кэти настаивает на дальнейшем разбирательстве. На самом деле будет суд, Жюль, можешь в это поверить? Мой брат может по-настоящему сесть в тюрьму на двадцать пять лет; такое все время случается с невиновными людьми. Он будет полностью уничтожен. Вместо того чтобы делать то, что ему предназначено в жизни, он до седин пробудет в заключении. Можешь себе это представить? Это так ужасно, никто из нас этого не вынесет. Но Дик Педди говорит, что никому из моих родственников не разрешено звонить Кэти. Это могло бы выглядеть так, будто мы оказываем на нее давление.

– Понятное дело, – сказала Жюль, которая ничего не поняла.

– Надо думать.

Потом наступила тишина, и Жюль подумала, что связь опять прервалась.

– Алло? – сказала она.

– Я еще здесь.

Эш сделала паузу, а затем сказала:

– Может быть, ты могла бы ей позвонить? Или даже съездить к ней.

– Я?

– Дик Педди же не говорил, что тебе нельзя, так ведь?

– Не говорил, – согласилась Жюль после долгой минуты размышлений.

– Так ты съездишь? – спросила Эш. – Съездишь ради меня?

Жюль Хэндлер договорилась встретиться с Кэти Киплинджер у фонтана в Центре Линкольна в субботний полдень в феврале 1976 года, после танцевальных занятий Кэти в десяти кварталах южнее, в театре Алвина Эйли. В тот день на площадь падал обильный снег, а тротуар обледенел до такой степени, что девушки скользили навстречу друг другу, как на коньках. Кэти явилась в длинном пальто баклажанного цвета, лицо ее раскраснелось от чрезвычайно жарких танцев и чрезвычайно холодной погоды. Они осторожно кивнули друг другу в знак приветствия – виделись впервые за шесть недель, прошедших с новогодней ночи, – а затем прошли через Бродвей и сели в кабинку кофейни на площади Линкольна. Кэти быстро выпила