тянущаяся к укрытым в тумане топям.

Валька подтянул к себе колотушку. Его лицо побледнело, бровь над правым глазом задергалась. Дыхание выскользнуло наружу молочным облачком пара.

– Коль, вставай… Они чего-то ждут… Может, их колотушка пугает? Пошли к мотоциклу…

Я мельком взглянул на его руки. Целые. Успел отдернуть. Затем уперся ладонями в землю и впечатал подошву кроссовки в листья. Новогодний фонарик в ноге вспыхнул, засветил нестерпимо ярко, до слез. Стиснуть зубы. Терпеть. Ничего, до свадьбы заживет. Лишь бы самому дожить до этой свадьбы.

Выпрямившись, я оперся на Валькино плечо.

– Будут… лезть… дай колотушку… Я этим с-с-сукам покажу, где раки зимуют…

Мы пятились вдоль костра к мотоциклу. Один из медведей опустил голову и зарычал: гулко, с перекатами. Его морда тонула в угольной темноте, и поэтому казалось, что рычит сама темнота.

Не хотят выпускать…

Откуда… откуда я это знал? Это были не мои мысли!

Они будто скользили из деревьев и болот, отражаясь, как заблудившееся эхо.

Внезапно звери остановились. Их взгляды устремились глубоко в лес, откуда к поляне тянулись клочки тумана. Там что-то идет, беззвучно переступая по пропитанному водой мху. Не шевельнется ветка. Не соскользнет в сторону кочка.

Словно сон.

Словно чье-то дыхание, летящее в тишине.

Мы с Валькой уже понимали, кто это.

Из тумана показалась черная птичья лапа, заканчивающаяся растопыренными когтями, блестящими в свете луны заточенными серпами. Узловатые роговые наросты тянулись вверх и исчезали под рваными краями старых штанов.

Он улыбался гнилыми зубами, перепачканными землей и травой. Из дыры на лбу расползлась сетка трещин с ободранной по краям кожей. Глаза высохли – вместо них на нас смотрели серовато-желтые пятна, похожие на волдыри. Тело закрывала истлевшая рубашка с прилипшими ошметками мха.

Бледная рука подбрасывала кедровую шишку и подхватывала ее на лету, словно все это обман и кто-то специально так вырядился, чтобы напугать.

Или не обман.

Может быть, кошмар.

– Бль… бль… – зашлепал Валька, будто заевшая иголка пластинки.

Я не мог оторвать взгляда от мальчика. От его рук. Никогда не видел рук мертвеца. Они будто были вырезанными из дерева и одновременно казались такими живыми, такими настоящими; словно в них еще оставалась душа, спрятанная где-то под ногтями или висящая на краешке линии жизни; то ли оборвавшаяся, то ли готовая вот-вот оборваться.

Мальчик подбрасывал шишку.

И смотрел на меня.

Именно на меня. Совершенно точно. Пусть без зрачков, но – видел, видел насквозь, будто прокалывая мое тело длинным ржавым гвоздем.

Вверх. Вниз. Вверх. Вниз.

Он знал, что меня это раздражает.

– Валь… колотушка… дай сюда.

Валька дрожал от страха. Бесполезно: оцепенел, уставился на мертвеца. Ему повезло… а у меня есть боль в ноге.

Я наклонился и выхватил конец дубинки из его пальцев. Комель прочертил по земле короткую борозду. Рывок – и колотушка легла на плечо.

Фонарик перестал мигать: теперь он горел, горел так сильно, что лампочка потеряла свой цвет и стала одним большим белым пятном.

«Вдох-вдох. Выдох-выдох. Вдох-вдох…»

– Давай… – прохрипел я в наползающий туман. – Хочешь поиграть?! Поиграем!

Шишка упала в ладонь, там и оставшись. Мертвец высунул распухший язык и отвел руку в сторону.

Ш-ш-ш-шух!

Она летела так быстро, что уже не была похожа на пятно в воздухе. Скорее, прорезала его молнией, утопая в свете скачущих перед глазами точек и кругов.

Бум!

Прежде чем я что-либо понял, руки все сделали сами. На землю упали синие чешуйки с приросшими к ним орешками, по два на каждую. Запахло сладковатой смолой.

На колотушке осталось липкое пятно. Ручку забрызгало темными каплями, и теперь ладони саднило от прилипшей к дереву кожи.