Так, ручей позади. Теперь поворот на село.

Костяшки пальцев сводило от несущегося навстречу холода. Он пробирался под куртку и кофту, скреб мурашками кожу. Я шмыгал носом и промерзал вместе с ночью, затянувшей темно-синей пленкой деревья и болота. Впереди показались следы мотоциклов и машин, тянувшиеся из поворота в лес. Я сбросил скорость, съехал на сельскую дорогу и остановился. Двигатель продолжал работать, разнося над гравийкой суховатый треск цилиндров.

Выкрутить ручку газа. Еще раз. Он должен услышать, должен выйти на звук. У него все получится. Обязательно. Таким, как Валька, нельзя пропадать.

У него обязательно получится.

«А что если звук услышит не он? – предательски закружилось в голове. – Ты не сможешь быстро уехать. Только не ночью и не по гравийке».

Я прикусил щеку и сильней дернул ручку газа. Нельзя! Ждать до последнего. Столько, сколько придется.

Заросли ивы оставались неподвижными. Прутья веток тянулись над черной водой, зачерчивая леса штрихами и кривыми.

Хлюп… хлюп…

Я поставил ногу на рычаг переключения передач. Левая рука выжала сцепление и напряглась.

Ближе.

Ближе…

Бледные пальцы уцепились за ивовые кусты, и на дорогу ступили босые ноги.

Олимпийка разодрана. На правом плече следы когтей, на лодыжках истекающие кровью царапины. Ступни и щиколотки с торчащими шипами заноз.

Я поставил мотоцикл на подножку и бросился к Вальке. Внутри стало легко, будто все это время там лежал здоровенный камень, а теперь исчез. По щекам текли слезы, но мне было наплевать.

Жив!

Схватив Вальку, я потащил его к «Планете». Он с трудом ворочал ногами, его зубы стучали.

– Хо…лод…но… – шевелились посиневшие губы.

– Приедем – согреемся… ерунда… ерунда…

У Вальки никак не получалось устроиться на сиденье. Я начал растирать ему руки и ноги, шлепать ладонями по щекам. На пальцах оставались пятна крови, и при взгляде на них меня тоже пробирал холод – такой щемящий и острый, что ни одна ушибленная нога в мире не сможет с ним сравниться.

Наконец он стиснул ручки под сиденьем и стал держаться без моей помощи. Я завел мотоцикл. Сцепление. Первая скорость. Вторая. Третья. Дорожные камни щелкали о резину брызговика, оставляя позади трясину, кедры и брошенную около костра колотушку с ненужным мешком шишек.

Но кошмар…

Я его почувствовал.

Я слышал, как он начинает скрести когтями по выхлопной трубе. Как он дышит мне в шею и тихонько стонет, клекочет:

– Хо…лод…но…

– Оставь его, Валька… Ты не должен возвращаться. Ты пришел к повороту, как и обещал. Не надо…

Слышит ли меня Валька за ревом двигателя? Понимает ли он, почему я не хочу его отпускать?

– Хо…лод…но…

Казалось, слова дрожали и поблескивали. Как же это, должно быть, больно – бродить мертвым среди болот, в одиночестве и темноте. Не находить покоя и отмерять года цепочкой следов по выпавшему снегу. Как же это, должно быть…

– Хо…лод…но… – закончил Валька.

Он оттолкнулся выросшими птичьими лапами от сиденья и взмыл в небо, растекшееся над лесом верхушками деревьев.

«Планету» повело, руль выскочил из рук, колеса пошли юзом, и мотоцикл грохнулся на дорогу, продолжая карабкаться по инерции куда-то вперед.

Мои руки и ноги ободрало до крови. Мотоцикл развернуло, он успокоился и заглох. Лишь фара продолжала обреченно светить – туда, где мы только что ехали. В ее тускнеющем луче лежала кедровая шишка, выскользнувшая из Валькиного кармана.

Словно оброненное воспоминание.

– Чвянь! – Полуоторванный рекламный баннер на стенде через дорогу, едва видимый в сгустившихся сумерках, захлопал под порывами ветра.

Кира поежилась, поднимая воротник курточки повыше. Крыша остановки протекала, и крупные мутные капли дождя падали на лицо, масляно ползли по кончику носа, липко скапливались в уголках губ. Отодвинуться было некуда – слева зиял заполненный жидкой грязью провал в асфальте, а справа влажно поблескивал облупившийся бок урны, из которой почему-то несло мокрой псиной.

– Чвянь… – передразнила Кира и вздохнула, в очередной раз вытерев лицо натянутым до кончиков пальцев рукавом. Глупость она, конечно, совершила