светится у меня кожа – мне все равно, ведь я уже по собственной воле изгнанница!

Так Мари и стояла с черпаком в руке, глядя в котелок с булькающим варевом и проникаясь новой жизнью, ощущая ее каждой клеточкой. Не нужно нарочно выставлять себя напоказ перед другими Землеступами, но ни к чему и прятаться от дневного света – довольно, она и так всю жизнь скрывалась. Надо быть настороже, держаться подальше от мест собраний и от чужих нор, но хватит прятаться от солнца!

Шальная догадка нарушила ход ее мыслей. Там, у ручья, я не пряталась от солнца, и дело кончилось пожаром. Я подожгла лес. Как? Как у меня получилось? Мари одернула себя. Потом. Успею еще об этом подумать. Только не сейчас. И, продолжая рассуждать вслух, девушка положила себе порцию рагу.

– Надо быть бдительной, чтобы никто нас здесь не нашел, но мне не привыкать: как-никак, мы с мамой всю жизнь держали в секрете нашу нору. – Для этой цели служила целая система предосторожностей, и Мари знала их так же хорошо, как умела вдохнуть жизнь в рисунок на бумаге. – И мне нужно сделать все возможное, чтобы тебя никто никогда не нашел, не обидел, не разлучил со мной. – Мари задышала глубоко, размеренно, чтобы справиться с нахлынувшим страхом. – Надо прятаться. Будешь учиться прятаться, пока не достигнешь совершенства, пока не научишься появляться из ниоткуда и таять как дым.

Ригель чихнул и опять захрустел кроличьими костями. Мари улыбнулась бы, глядя на него, но уголки губ упрямо не желали подниматься.

Что дальше? Поохотимся, соберем урожай, покончим с домашними делами – а потом? Чем мы станем заниматься? Чем заполним нашу жизнь?

Мари снова застыла не дыша, глядя в чугунок с рагу, и лишь тогда спохватилась, когда Ригель заскулил и потерся о ее ногу.

– Прости, – поспешно сказала она и положила ему добавку, а сама устроилась рядом, чтобы тоже пообедать. – Вот что мы будем делать дальше. Переживем день, другой, третий. Вместе. – Мари решительно взяла деревянную ложку, через силу проглотила кусок, другой, третий. Ну и пусть слезы текут по щекам, а сердце разрывает нестерпимая боль.

Мари не ожидала, что так просто будет изменить распорядок сна и все связанные с ним привычки. Засыпала она легко, спала крепко, и одна из причин, возможно, крылась в том, что она убегала в мир снов от печали, подстерегавшей ее днем. Лишь во сне Леда снова оживала, лишь во сне Мари вновь была счастливой, а Ригель – игривым щенком.

Крики после захода солнца начались на седьмую ночь после смерти Леды. На закате Мари заперла дверь на засов, как вошло уже у нее в привычку, и принялась доделывать пробную живоловку для кроликов. Ригель безмятежно грыз оленью кость, которую Мари добыла утром – неподалеку хищники задрали оленя. Первый крик звучал настолько дико, что Мари приняла его за звериный рев.

Второй крик раздался уже ближе, и человеческого в нем было больше. Ригель выронил кость и утробно зарычал.

– Никуда от меня не отходи, – велела Мари, хотя Ригель и не нуждался в команде. Если не считать тренировок, когда он учился прятаться, щенок никогда не отходил от нее далеко и не выпускал ее из поля зрения. Мари отодвинула засов, и они вылезли наружу и пустились сквозь ежевичник по извилистой тропке, что петляла вокруг норы. Мари и Ригель не покидали спасительных зарослей ежевики, а остановились у самой границы кустов и прислушались.

Новые крики слышались уже на некотором отдалении, и с каждым разом звучали все глуше. Мари прислушивалась, пока они не стихли совсем, и тогда они с Ригелем вернулись в нору, заперев дверь на засов.

Мари взяла угольный карандаш, достала чистый лист бумаги. Рука совсем отвыкла держать карандаш, и Мари с изумлением поняла: она ничего не рисовала со дня маминой смерти. Перед ней вдруг замелькали образы матери – ее улыбка, нежные руки, густые волосы, ласковые серые глаза – и до дрожи потянуло перенести это все на бумагу.

– Сначала дела, а потом мама. Потом нарисую, – сказала себе Мари и, взяв карандаш, стала делать заметки о криках. Поняла, что зря их не сосчитала, и записала отдельным пунктом: «В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ СОСЧИТАТЬ КРИКИ». И продолжила: записала, с какой стороны они слышались, сколько длились, и что голос был один, мужской.

– На юго-восток завтра не пойдем, – сказала она Ригелю. – Мы в ту сторону и так не ходим далеко, ведь там Поляна собраний и норы, но там еще и ягодные места, и ягоды наверняка поспели. Поищем ягоды на севере, а то и вовсе без них обойдемся. – Мари записала пункт о ягодах, с пометкой: поискать в других местах.

Затем она достала другой лист бумаги, провела рукой по гладкой поверхности и, закрыв глаза, представила образ матери. Собравшись с мыслями, открыла глаза – и за работу.

Справилась она быстро. Будто очнувшись от сна, заморгала, протерла глаза и взглянула на свое творение.

С рисунка ей улыбалась Леда. Она сидела у очага, на своем любимом месте, где обычно плела корзины. Лицо светилось знакомым теплом и радостью – с таким выражением Леда смотрела на дочь, сколько Мари себя помнила. Девушка осторожно коснулась наброска и лишь тогда поняла, что плачет, когда слезы закапали на бумагу с печальным звуком: крап, крап, крап. Мари судорожно промокнула листок и, прихватив его с собой, улеглась на бывшую Ледину постель, где спала теперь вдвоем с Ригелем. Прижав к груди листок, Мари свернулась клубком, а Ригель пристроился рядом.

Однако в ту ночь Мари не забылась, как обычно, тяжелым, полным видений сном. В этот раз она долго лежала в ожидании криков, прислушивалась и