обнаружить – однако при беглом осмотре Ника следов таких кровотечений она не заметила. «Но я же не настоящий Целитель и могла что-то проглядеть», – корила она себя, подходя к изгороди колючей куманики и подхватывая трость, чтобы пройти лабиринт.

Мари попыталась избавиться от страха и ощущения бессилия. Действовала она решительно, но чувствовала себя куда менее уверенно. Она прошла в кладовую, где Леда хранила лекарский инвентарь, и принялась за тщательные поиски, попутно вслух перечисляя то, что нужно, чтобы ничего не забыть.

– Корень валерианы – надеюсь, он вырубится перед тем, как мы его потащим. – Мари быстро заварила густой крепкий отвар, чтобы перелить его в кожаную флягу и отнести Нику. – Одеяло и веревки, надо будет привязать его к носилкам, чтобы тянуть волоком по камням. – Мари помедлила, качая головой и бормоча: «Нет, будет больно». Потом вернулась в кладовую и стала посреди комнатки, ощутив такую беспомощность и тоску по матери, что хотелось рухнуть на колени. Поддаться отчаянию. Забиться в уголок и реветь, реветь…

Нет, нельзя. Никто ее не спасет. Никто не поможет ни ей, ни Ригелю, ни Зоре, ни даже Нику из Древесного Племени. Думай, Мари! Мама была превосходным учителем. Она научила тебя многому: только вспоминай.

И тут, ощутив себя глупенькой и совсем юной, Мари выбежала из кладовой и бросилась к покрытому изящной резьбой сундучку, стоявшему у изголовья постели матери; он принадлежал многим поколениям Лунных Жриц, задолго до тех времени, о которых помнила Леда. Мари помедлила. Она не открывала его со дня гибели матери. Медленно приподняв крышку, она вдохнула аромат розмарина – отныне до конца дней этот запах будет напоминать ей о матери.

На аккуратно сложенных одеялах и теплых зимних вещах лежал дневник матери, где она писала об опытах исцеления. Она нежно коснулась его, ощутив кончиками пальцев потертость обложки. Все рожденные в Клане дети рано обучались чтению и письму; их поощряли развивать данные от рождения таланты по мере взросления. Творческая жилка и трудолюбие женщинами Клана ценились, и всякий раз, когда у дитяти открывался талант поэта, резчика, охотника или красильщика, этот талант получал развитие, пусть даже это означало, что ребенка приходилось отдавать на усыновление в соседний Клан. Но дочери Лунных Жриц обучались отдельно. Их обучали матери с заделом, что в будущем именно им придется отвечать за здоровье Клана, физическое и душевное. И вести к тому же его историю, описывая происходящее в дневниках.

– Мамин дневник, мамин волшебный дневник, – бормотала Мари. – Хоть ты мне много раз повторяла, что там нет никаких волшебных историй, – скорее, там про то, что такое наш Клан, – я все равно считала это твоим особенным волшебством. – Она открыла дневник на страничке, заложенной ярко-синим пером сойки, и дрожащими руками провела по отпечаткам букв, выведенных родной рукой:

Мари, милая моя девочка, делай все, что можешь, но не старайся все предусмотреть. Нерешительность не менее опасна, чем бездействие. Если ты поверишь в себя так же сильно, как верю в тебя я, все получится. Люблю тебя.

На мгновение почудилось, что Леда вернулась и стоит рядом с ней, внушая Мари уверенность в своих силах тем, что всегда, всегда верила: ее любимая дочь справится. Мари прижала дневник к себе. Потом вытерла слезы, собралась с духом и принялась листать страницы.

Свежеватели провели Тадеуса через мертвый Город таким быстрым шагом, что он едва поспевал за ними, неся Одиссея на руках. И тут началось нечто очень странное. Как только на горизонте показалась река, он будто бы обрел второе дыхание. Внезапно нести Одиссея стало легче. Боль и жжение, которые он втайне от всех испытывал много недель после того, как на кожу и в рот ему попала кровь отравленного оленя, прекратились.

Раз – и все. Так же внезапно, как и начались.

Тадеус облегченно вздохнул, и вместе с воздухом вдохнул какой-то запах. Или, точнее, не один запах. Он учуял воду, хотя река едва-едва виднелась, а еще что-то острое и грязное – и краем глаза увидел какого-то грызуна размером с кролика, прошмыгнувшего от одного разрушенного здания к другому.

Я учуял грызуна! Но, черт, как это у меня получилось?

Когда ветер изменился, он ощутил сладкий аромат. Похоже на жасмин, но кругом были одни ползучие растения. Потом они свернули за угол, потом еще раз. Он едва их увидел, такими маленькими они были. Полузадушенные вездесущим плющом, росли две веточки. И четыре цветка, по два на каждой.

Я унюхал четыре крошечных вянущих цветка жасмина куда раньше, чем прежде почувствовал бы запах огромного цветущего куста! Что со мной происходит?

– Сюда. Мы оставили лодку тут, – позвал от реки свежеватель по имени Железный Кулак.

Тадеус кивнул и последовал туда, куда было указано. Свежеватели шли молча. На всех троих были только штаны из грубо выдубленной кожи. И еще их тела – голые торсы, руки и даже шеи и бритые головы – покрывали странные рисунки из линий и символов. Внимательно рассмотрев их, Тадеус определил, что каждый рисунок повторяется трижды – точно три зубца гигантского копья, которое сжимала в руке статуя их Богини. В сопровождение ему дали лишь троих мужчин, но женщин он не скоро забудет – тех, что стояли вокруг эшафота, молчаливых и странно манящих. Самой главной из них, кажется, была безглазая. Вероятно, она была подругой того, кто звался Заступником. Во снах его отныне будут преследовать провалы на месте ее глаз – так же неотвратимо, как налитые груди, пухлые губы и густая копна каштановых волос, ниспадавших на изгиб талии.

– Вот тут. Твоя лодка тут. – Железный Кулак остановился у берега там, где начинался спуск к реке.

Тадеус кивнул и стал осторожно пробираться по берегу, крепко прижимая к себе раненого терьера. Он быстро добежал до каяка, причем быстрее, чем