Она порывисто вскочила. Он проводил ее взглядом: «Почему все так стараются загрузить меня своими проблемами? Вот и эта славная девочка – тоже. Она несет мне свою любовь как величайшее благо. А для меня – это лишняя головная боль. Пока жива была Маша, она умела как-то отвлечь, отгородить от этой безнадежно тоскливой действительности. Но теперь ее нет. А эта девочка – чужая. Нам даже поговорить не о чем – она, судя по возрасту, родилась уже здесь, в метро, и видела только эти закопченные стены, ее познания о верхнем мире почерпнуты из баек, которые рассказывают вечерами у костра. Что она слышала, кроме рассказов о призраках? Для нее верхний мир – такая же иллюзия, как нижний, как тот ад, куда роют проход сатанисты на Тимирязевской, а ее настоящее – унылые будни в подземке, где каждый день похож на предыдущий. Вот она и ищет себе ярких впечатлений. Она любит не меня, а какого-то абстрактного мужественного сталкера, который храбро сражается с мутантами, чтобы принести жителям метро все необходимое – оружие, еду, лекарства. А я, Сергей Истомин, – опустошенный, сломленный человек, который не в состоянии даже преодолеть зависимость от браги и грибов. Если бы мы даже и сошлись, она бы уже совсем скоро затосковала. Мне нечего дать этой девочке, я устал, мне больше всего хочется забыться, хоть ненадолго. – Он достал из кармана щепотку порошка в бумажке, осторожно развернул. – Маша бы этого не одобрила, но ее больше нет. Почему со всеми моими женщинами что-то случается?»

Алена, его первая любовь, еще из прежней жизни, уехала учиться за границу – кажется, в Лондон. Он с самого начала знал, что не пара ей, и все же на что-то надеялся. «Интересно, что с ней теперь, – думал он, – погибла ли она или влачит существование где-нибудь в лондонской подземке? Еще не факт, что у них там, в метро, лучше, чем здесь». Но ему никогда не суждено узнать о ее судьбе, ведь сообщение между Лондоном и Москвой прервано навсегда. От предательства холодной красавицы Алены он почти утешился с Маришкой – милой, веселой болтушкой, которую встретил в институте. Они уже строили планы, собирались пожениться. Но опять вмешалась судьба. Мать Маришки заболела гриппом, каким-то очень тяжелым и противным. Дочь самоотверженно ухаживала за ней и подцепила заразу тоже. И когда мать уже шла на поправку, Маришка умерла в одночасье – сердце не выдержало. Этот удар почти уничтожил его. Он вообще надолго перестал обращать внимание на девушек, хотя они так и ластились к нему – привлекала его холодность, которую все принимали за надменность, светлые волосы, невозмутимые серые глаза. Чем больше равнодушия проявлял он к женщинам, тем большим успехом среди них пользовался.

Его последняя в той жизни любовь – Соня, Сонечка – была нечаянным подарком. Худенькая девчонка с темными волосами до плеч и сказочно красивым лицом, как у принцессы. Ему казалось невозможным, что такая девушка ездит, как все, в автобусе, ходит с ним в обычное кафе. Одеваться она могла во что угодно – все равно никто не обращал на это внимания. Он помнил белый свитерок, разодранные на коленях джинсы, ботинки на каблучках, глаза олененка Бемби. Ему не верилось, что Соня, на которую оборачиваются все на улице, снизошла до него, это счастье не могло продолжаться долго. Оно и кончилось вскоре – Соню забрала Катастрофа. Он до последнего говорил с ней по мобильному, уже понимая, что происходит, уже зная, что она не успеет, пытался успокоить. До сих пор в ушах его звучали ее последние слова: «Сережа, зачем? Я люблю тебя, мне страшно… Я не хочу». Потом она вдруг запела тихонько детскую песенку о том, что кукле пора спать. Он еле слышал ее сквозь помехи, шум, вой, он боялся оторвать трубку от уха. Потом вдруг – треск и тишина. Мертвая. Жуткая. Связь прервалась. Навсегда. Соня осталась там. Наверху. Одна. Как и тысячи других – ошеломленных, страдающих, гибнущих.

Иногда он думал, что, может, она просто свихнулась слегка в последний момент и не совсем поняла, что происходит. Но в глубине души он знал: все она понимала.

То, что привычная жизнь рухнула в одночасье, Сергея не особо удивило. Ему казалось, он предчувствовал что-то такое, что носилось в воздухе. Хотя масштаб случившегося ошеломил – у него были, конечно, свои счеты с жизнью, но того, что судьба разрешит их так радикально, он не ожидал.

В тот роковой день он оказался в метро, ехал к матери. Когда сообразил, что произошло, голову не потерял. «Вот и кончилась старая жизнь, – холодно сказал он себе. – Теперь будет совсем другая. Посмотрим, удастся ли выжить, надолго ли вообще все это. Даже если со временем можно будет подняться наверх, жизнь все равно никогда не станет прежней». В первые дни под землей он был в шоке – ему безумно жалко было Соню, а еще – жаль, что не увидит теперь солнечного света и зеленой листвы. Из-за Сони он не успел поговорить с матерью – может, она тоже звонила ему? Может, хоть под конец вспомнила о сыне? Теперь не узнать.

Он ведь и из дома-то ушел из-за нее. Она привела ему отчима, с которым он так и не сумел ужиться. Отчим был полной противоположностью отцу. Отец всегда учил сына говорить то что думаешь, вступаться за слабых, особенно за женщин. Отчим же казался насквозь фальшивым. Сергей подозревал, что к матери он прибился из-за квартиры – был на несколько лет ее моложе. С ним мать и к бутылке пристрастилась, хотя пьянство дам определенно не красит. Не сказать, что совсем спилась, но до этого уже недалеко оставалось, когда настал судный день. И этого отчиму простить Сергей не мог. Хотя теперь, по прошествии стольких лет, стал задумываться – может, нужно было быть гибче? Он пытался заступаться за женщин, но заветы отца не всегда годились в новой жизни – задним числом Истомин начинал иной раз сомневаться, что некоторых бедняжек стоило спасать. Взять, например, ту же Кошку. Ну ладно, с ней он никогда не встречался, только рассказы слышал. А вот та, которую он отбил у бандитов, Ксюха… может, обошлось бы меньшей кровью, если бы, услыхав тогда ее крик в туннеле, он прошел равнодушно мимо.

Первое время в подземке Сергей был оглушен, раздавлен своими потерями. Потом начал понемногу привыкать – почти у всех, кто был рядом, были свои трагедии, на этом фоне его горе не выглядело чем-то исключительным.

Он чувствовал даже странное облегчение оттого, что никто из окружающих не знал его и что больше судьбе нечего было у него отнять. Бывало, люди встречали знакомых, чудом уцелевших, а он никого так и не встретил. Потому-то он стал одним из первых, кто начал подниматься на поверхность, – терять