мертвые так на тебя смотрят, что ты должен что-то сделать им в ответ.

На куполе из-за урагана сильно согнуло крест, и старухи, остановившись, испуганно на него смотрели, крестились и толковали о своем. Ураган должен был нарушить, переломать течение жизни, но оказалось, что старухи если шли, то никто не мог им помешать и ничто не могло остановить начала вечерней службы. Павлик подумал, что старухи заругаются и не пустят его в церковь, ведь у него нет билета на их отплывающий пароход, но они не обратили на пришельца внимания, и он беспрепятственно вошел в храм, странным образом догадавшись второй раз за день стянуть с головы лыжную шапочку.

Церковь была освещена слабо, но он сумел разглядеть несколько картин, перед которыми висели чашечки с огоньками и стояли круглые подсвечники с редкими свечами. Что-то читал вслух по толстой книге старичок в желтой мантии, а потом старухи принялись петь слабыми, дребезжащими голосами. Павлик думал, что зайдет сюда на минутку, но ощущение времени исчезло. Ему вспомнилась Катерина из «Грозы», и он посмотрел наверх, но никаких ангелов не обнаружил и никакого особого небесного пения не услыхал, а увидел только неизвестные ему, плохо прорисованные лица, кое-как намалеванные фигуры и полустертые надписи на незнакомом, но однажды где-то уже встречавшемся языке. Павлик забыл о том, что он в храме не один, что идет служба, и, как ребенок, стал ходить от иконы к иконе, разглядывая изображенных на них людей.

Никто не препятствовал ему, как если бы кто-то видимый или невидимый сделал знак всем стоящим и молящимся: не мешайте ему приходить. Из-за открывшейся в самом центре храма резной двустворчатой калитки вышел поп. Когда-то он был могучим, рослым человеком, но время, горести и людские грехи прибили его к земле. Поп нес в руках небольшой крест, и все старушки, как по команде, попадали ниц. Павлик остался стоять один посреди храма, похожий на колонну или столб, и отступить ему было некуда, потому что все пути были отрезаны стоящими на коленях людьми. Он хотел опуститься вместе с ними, но что-то помешало ему это сделать, а уйти, переступив через этих женщин, он тоже не мог и так и стоял всей своей юной статью, всем исполинским ростом, и кто-то, кто видел его, улыбался, а у кого-то наворачивались слезы. И сколько это продолжалось, он не знал: забылся, потерялся, растворился в этом зыбком пространстве. Очнулся, когда служба окончилась и старухи выстроились друг за дружкой в очередь к священнику.

Они подходили к нему каждая по отдельности и на что-то тихонько жаловались, протягивали листки бумаги, которые поп читал, а потом рвал на мелкие кусочки, но, прежде чем подойти к нему, каждая поворачивалась к своим товаркам и к Павлику, кланялась и шамкала:

– Простите меня.

– Бог простит, и ты нас прости, – отвечали старушки вразнобой и тоже кланялись.

Священник накрывал им голову, что-то шептал и одних отпускал, а другим что-то сердито выговаривал. Постепенно старушечья очередь растворилась, и Непомилуев остался в храме один.

– Ватник одень как следует, – сказал поп недовольно.

– Надень.

– Ты кого учить вздумал? – рассердился священник. – Одежду наизнанку носить – бесов тешить. Креститься пришел?

– Я нет, – испугался Павлик, торопливо переодеваясь и путаясь в рукавах. – Я здесь случайно.

– Сегодня не могу. – Поп был, должно быть, глуховат, а может, от старости потерял соображение. – Потом приходи, через неделю. А теперь ступай.

– Куда? – спросил Павлик, но поп уже отвернулся.

Возле единственного в деревне каменного дома сидел на лавочке среди поваленных деревьев беленький тонкогубый старичок, и вид у него был такой блаженный, точно никакого урагана он не заметил.

– В церькви были? – промолвил старичок одобрительно. – Церква-то у нас интересная. Ее не закрывали ни разу. Грабили только.

– Кто грабил?

– А немцы всякие грабили. Поляки, французы, литовцы. Русские тоже грабили. Стреляли со всех сторон. Сжечь хотели. А она всё равно стоит, болезная. Крест как погнуло, видал?

Глаза у старика были блеклые, голубые, слезящиеся, и Паша подумал, что хорошо бы было спросить у старичка, что ему делать, потому что старички – они умные очень и могут подсказать, но из дома вышла полная женщина и сердито позвала деда.

– Доча кличет, – сказал старик. – После бани я, боится, простыну. А ваши все там, ты туда иди, – махнул он рукой в сторону проселочной дороги, уходившей из деревни в том направлении, где село солнце, а теперь на умиротворенном после бури небосклоне зажглась яркая ночная звезда.

Очень скоро сделалось совсем темно и зябко, и надо было думать, где ночевать. Никакого плана у Павлика не было, и никакого понимания, что делать, не было тоже. Ноги с трудом несли крупное тело и тихо жаловались незнамо кому на дурную голову. Дорога еле угадывалась во тьме, это была даже не дорога, а полузаросшая тропа, по которой не так часто ходили люди, в некоторых местах ее преграждали упавшие деревья, и, с трудом перелезая через них, Павлик подумал, что разумнее было бы не следовать взмаху руки выжившего из ума старика, а повернуть назад и попроситься к какой-нибудь из церковных старух на ночлег или пренебречь словами попа и снова вывернуть наизнанку ватник, чтобы найти дорогу, как вдруг вдалеке послышалась музыка. Непомилуев пошел на ее звук. Иногда музыка пропадала, потом раздавалась снова, но совсем в другой стороне, и Павлик не мог понять, приближается он или отдаляется от нее, но звуки музыки были так же приятны его уху, как те мелодии, что слушали в зеленом домике его бывшие друзья. Бывшие… Павлик шел на шальную чужестранную музыку, точно она обещала дать ему ответ, отчего так произошло и как с этим быть. И он совсем не удивился, когда деревья