себя, однако Непомилуев не мог там остаться. Он не очень хорошо понимал значение слова «пошлость», а вернее, не так часто им пользовался, но его убили пошлость их легковерия и то, что Алена была готова сказать Сыроеду: нет, больше я его не защищаю – вот это было невыносимее всего. «Что я могу сделать, чтобы доказать им: я не стукач?»
Он пытался вызвать на разговор отца, но, подобно тому как глушили вечерами хрупкие западные голоса и Бодуэн в досаде искал и терял тонкую, сбивчивую волну на «Спидоле», кто-то оглушал Павлушины жалобные мысли.
«Что, батюшко, сдрейфил дак? Слабак оказался?» – вдруг пробился отчетливый голос факультетской нянечки, и Павлик криком на нее закричал: «Я не слабак, но я не могу жить с людьми, которые думают обо мне плохо!» – «Ишь ты неженка какой, думают о нем плохо. Иди и дерись. Тебя для чего сюда взяли? Что ты думаешь, только они тебя учить должны? И ты их поди и научи». – «Чему я их научу? Они слушать ничего не хотели. Они уже всё решили». – «Вот и докажи, что они неправы».
Иди и дерись. А как она себе это мыслит?
«Нет, им я ничего объяснять не буду. Пусть они лучше когда-нибудь сами всю правду узнают и им стыдно станет. А я тоже уйду. Я с теми пойду, кого вы не взяли. Я в свой пеший университет уйду от этих гордецов и гордячек. Но сначала я поеду к ней, – решил Павлик. – Я объясню ей, что делать этого ни в коем случае нельзя. Что это будет с ее стороны страшная ошибка. Я ее уговорю. Она ведь здравый человек, хоть и со своими прихотями».
«Ко мне поедешь? – усмехнулась деканша. – Да я тебя, оглашенного, на порог к себе не пущу. Буду я еще всякого нашкодившего студентика слушать! Ты мне что обещал? И не выдумывай, батюшко, ко мне он дак поедет. Не приму я тебя, усвоил?»
Непомилуев уловил этот отпор так явственно, точно и в самом деле нянечка вложила ему в голову свои мысли или же он научился разговаривать с ней на расстоянии, без слов, просто обмениваться мыслями – как это там называется?
«Или я схожу с ума? Или я долетался в своих снах? Хорошо, не поеду, только вы тоже сюда не приезжайте, мы тут сами без вас разберемся».
– Но, кажется, я уже видел эту полянку и эти пни, – пробормотал Павлик и вспомнил про сгинувших в чаще девочек с классики, но не испугался, а сделал то, что в его краях делали все, кого леший водил по тайге: снял казенный ватник, вывернул его наизнанку и дальше пошел увереннее, говоря на ходу сам с собой и с далекой деканшей, членом-корреспондентом Академии наук СССР и почетным доктором трех европейских и двух американских университетов, и если бы кто-нибудь его в этот момент увидел, то решил бы, что он помешался.
Однако никто его не видел и не слышал, кроме выпи, кукушки и коростеля, кроме старых елок и больших муравейников, кроме согнутых после прошлогоднего ледяного дождя берез и диких яблонь с маленькими терпкими плодами, кроме зонтиков, ложных и истинных опят и ярких мухоморов, а еще кроме вечного Пашиного приятеля и преследователя – студеного ветра, который уже много часов как ястреб кружил в плотных облаках над цепочкой узких водохранилищ в верховьях Москвы-реки, выжидая свое время, и этот ястреб видел зорким оком всё: Павлика с его горем, солдат в оцеплении, понурых студентов в столовой и пустое анастасьинское поле; не видел он только беглого солдата, потому что его и не было, – а потом ястреб не удержался, упал с высоты и резко ударил по верхушкам сосен и елей. Он вонзился как штопор в кроны берез, взмыл вверх, опустился ниже, закружился, ударил еще прицельней, сильней, и деревья, нагнувшись, заскрипев, стали терять последние разноцветные листья, сухие ветки, пустые шишки и птичьи гнезда.
Вслед за этим началось светопреставление. Тяжелые сосны вырывало с корнем и приставшими к подземным ветвям пластами глины; на этих местах скоро возникали небольшие озера и заводились тритоны. Молодые, старые, лиственные, хвойные деревья валились друг на друга, образуя непроходимые участки леса. Больше всего падало сухих елок, изъеденных в предыдущее засушливое лето жуком-короедом. Эти елки, когда-то могучие, вечные, ломались возле основания, как сухой тростник, и падали наземь, перекрывая заросшие просеки и едва угадываемые лесные тропы. В лесу сделалось пустынно, точно все птицы и звери его покинули либо попрятались в складках земли. Лишь один человек шел в этот жуткий час по узкой просеке, вздрагивая от треска и пытаясь предугадать, где еще может упасть елка и нечаянно его придавить. Он надеялся, что ветер скоро утихнет, но потоки воздуха, столкнувшиеся в небе, продолжали кружить над лесом, завихрялись, бились о землю и отскакивали, но не убегали далеко, словно кто-то прочертил для них границу, и на этом поле небо играло с землей, теплый и холодный воздух гнались друг за другом, подхватывали и швыряли с высоты всё, что им попадалось, на мгновение затихали и принимались носиться с новой силой, не обращая внимания на то, как замирало всё живое в небе и на земле, искало убежище и притворялось неживым.
На дороге перед Павликом появился лось; он помчался вперед, шарахаясь не от человека, но от падающих деревьев, и мальчик побежал за ним, потому что вспомнил детскую книжку про лесных зверей, которые знают, как спастись от пожара. Он бежал, увязая во мху, цепляясь за ветки и корни, и, когда бежал, видел себя со стороны, как уменьшается в размерах, сливается с землей, растворяется, исчезает…
Воздвиженье
Ветер стих так же стремительно, как и начался. Сделалось светлее, и за упавшими деревьями Павлик обнаружил незнакомую деревню. Ураган погулял и здесь. Столбы с порванными проводами лежали на земле, на многих домах сорвало крышу и повалило заборы. Непомилуев прошел вокруг потрепанных усадеб и заметил нескольких старух. Как опаздывающие пассажиры, они шли гуськом в стоявшую в отдалении и похожую на корабль церковь, окруженную высокими, уцелевшими в непогоду дубами. Павлик двинулся вслед за старыми женщинами. Он прошел мимо могил с покосившимися и новыми крестами, пирамидками, звездами, вглядываясь в незнакомые лица и читая фамилии неведомых ему людей, а потом вспомнил про Сыроеда и подумал, что тот не врал и действительно поднимал руку в пионерском салюте, когда шел по кладбищу в своих Электроуглях, потому что кладбище так устроено и
