бессвязно показывал он то на Рому, то на Павлика, то на Марусю. – Ты откуда взялся? Лапоть ты деревенский. Кто тебя впустил сюда? Для чего? Ты же просто недоразумение угреводное. Вот уж точно Бог шельму метит. – Он подскочил к Павлику и не ударил, а как-то брезгливо царапнул его по подбородку: выше было не дотянуться. И плюнул под ноги.

– Убить гада? – спросил Данила негромко и сжал кулак, разломав несчастный кубик Рубика.

– Нельзя, – желчно сказал Сыроед, надевая головной убор. – Малыш вон под ее защитой, – и кивнул на оскорбленную Алену.

Этого Павлик вынести уже не мог. Он с силой оттолкнул Бодуэна, шлепнул, чтоб не мешался под ногами, Бокренка, дико зарычал, завизжал, замахал кулаками и очертя голову вылетел на улицу.

Солнце, с утра ясное и горячее, сделалось к трем часам пополудни мутным, а потом таким тусклым, что на него было небольно смотреть. Непомилуев шел по незнакомой полевой дороге и вспоминал свой далекий сон в милом детском садике, где ему однажды приснилось, что солнышко упало прямо в его ладошки, и он проснулся от невероятного счастья и заплакал, оттого что счастье это ему лишь приснилось. И сколько с той поры было разных снов, они почти все забылись, а этот запомнился. А теперь таким же огромным было Павликово несчастье. И если раньше он любил солнце и солнечные дни, то теперь навсегда должен был разлюбить, потому что, если бы не солнце, Семибратский не пришел бы с утра и не подумал бы гнать бригаду в поле. И солнце как будто знало свою вину, оно смотрело вниз с усилием и печалью, нерадостное, больное, простывшее. Воздух сгущался, темнел, как будто наступил уже вечер, хотя на самом деле до сумерек было далеко. Усиливался восточный ветер, он поднимал успевшую подсохнуть пыль, и Павлик подумал о девочках в анастасьинском поле, которые напрасно пытаются закрыться от этого ветра, а потом не знают, что делать с трещинками на руках и вокруг губ. «Девица с гибкой поясницей златой сбирает корнеплод», – прошептали его губы родные строки, и Павлику сделалось еще больней. Он уходил от них, уходил навсегда от этих грядок, корзинок, мешков, копалок и тракторов. Они думали, что он предал их, а получилось так, что это они предали его, предали всей бригадой, все до одного и не поняли, что сотворили. Они – такие большие, умные, талантливые и образованные, лучше всех знающие древние языки и математическую теорию грамматик. И даже не догадались усомниться. Ни один из них. Ни русский, ни еврей, ни украинец, ни литовка. Один усомнился, но и того переубедили. «Как будто кто-то подсмеялся над всеми нами». Павлик поглядел на небо и подумал, что тот, кто спрятал солнце за этой белесой ядовитой мутью, точно так же спрятал правду.

На краю поля стояли люди в военной форме с автоматами. Похожие бойцы охраняли Пятисотый под командованием Передистова, и можно было подумать, что родной город Непомилуева находится где-то рядом, или вдруг переместился на новое место, либо послал своих дозорных встретить и сопроводить Павлика домой таинственными подземными дорогами, пролегающими под всей страной.

– Что, мужики, война началась? – спросил он, стараясь придать голосу беспечность, но ветер завил его слова зловеще, и военные люди вздрогнули и напряглись, как если бы неизвестный большой человек вдруг соткался перед ними прямо из воздуха.

– Да не, сбежал тут один, ладно б черпак или молодой, – сказал тонкобровый солдатик с нежным, как у девушки, лицом, – а то ему служить оставалось полгода, он взял и удрал.

Сержант что-то злое сказал солдатику, а потом повернулся к Павлику:

– Ты кто?

– Студент.

– Шапку сними.

Павлик стянул грязную лыжную шапочку с помпоном. Сержант с неудовольствием посмотрел на копну спутанных гражданских волос.

– А что делаешь тут?

– Грибы собираю.

– Документы есть?

– В общаге остались.

– А корзина где?

– Нету корзины. В лес можно пройти?

– Нет, в лес нельзя.

Воздух из белесого стал зеленым, мутное солнце окончательно в нем растворилось, Павлик шел по полю и вдруг поймал себя на странном ощущении, что солдаты могут в любой момент в него выстрелить. Ему захотелось бежать, но он понимал, что бежать нельзя, тогда в него выстрелят точно, и шел медленно, беспечно. А потом, не оглядываясь, пригнулся и, как зверь, ломанулся в лес. Кажется, кто-то крикнул, может быть, выстрелил – Павлик этого не знал, так оглушительно раздавался в его ушах треск собственных шагов. Грезившийся издалека густым, высоким, влекущим, лес оказался неприглядным и больным, как солнце. Сухие ели, наклоненные березы, ольха, кустарник и высокая трава под ногами. На мальчика набросились лосиные мухи, он шел по лесу в уже совсем непролазной тьме и всё меньше понимал, что и почему он делает и какова цель его похода. Она была утрачена им впервые в жизни, как если бы сбился его внутренний компас, и чем дальше он уходил от Анастасьина, тем смурнее становилось на душе.

Он ругал теперь себя за то, что ушел. Не надо было ему поддаваться, нельзя было уходить. Надо было драться, кусаться, биться в кровь, но отстаивать