– Где гулял? С кем?

– Один гулял.

– Один? – Бокренок буравил Павлика агатовыми глазами с густыми ресницами и улавливал любую неточность или недоговоренность, а она в Пашином голосе была. Как ни скрытен был, а тут себя выдал.

– Да отстань ты от парня, – поморщился Данила. – Он-то чем виноват, что я сорвался? Ты не обращай на нас, Пашк, внимания, а лучше ступай. Ты тут вообще ни при чем.

– Погоди-ка, Данилок, его отпускать, – пропел Бокренок чистейшим тенорком и сцепил кисти прозрачных ручонок. – А может быть, он потому и гулял, голубок, что всё знал?

– Что он знал?

– Что Семибратский приедет.

Стало тихо. Не страшно, а напряженно, тревожно тихо, и все, кто до этого безразлично смотрели по сторонам или вглубь себя, вслед за Бокренком впились в Непомилуева глазами.

– Откуда же я мог это знать? – удивился Павлик. Он еще не чувствовал подвоха, но Бокренок уже оседлал сюжет.

– Может быть, тебя кто-нибудь предупредил?

– Да нет. Никто меня ни о чем не предупреждал.

– А может быть, это ты ему и сказал, чтобы он приехал?

Осенние мухи бились за стеклом, слышно было, как паучок ткал в углу паутинку, где-то на далеком колхозном поле работал добрый трактор, и последние листья слетали с берез.

– Зачем?

– Ты дурку-то не валяй, зачем. А лучше скажи нам, почему это он вдруг приехал, если сроду сюда не приезжал, и именно тогда, когда мы напились?

– Стукнул кто-то, факт, – подтвердил Рома.

– Вот и прикинь, кто. Мы все здесь были, кроме него. Сколько пупса не было, мужики?

– Я его ночью видел, – встрял Сыроед и мотнул башкой. – Он блеванул и на улицу свалил. И после этого уже не возвращался.

– А куда свалил?

– Я за ним следил, что ли? – пожал плечами Эдик. На Павлика он не смотрел.

– А надо было следить! – заорал Бокренок. – За это время два раза можно было туда и обратно сбегать.

– Куда сбегать? – Павлик стоял под градом враждебных вопросов, злых слов и злых лиц, он еще не понимал, что здесь происходит, а они уже поняли всё, они поверили, ухватились, и больше всего его поразило, что эта разрозненная, разношерстная, тоскующая группа объединилась. Не на любви, как он их призывал, а на ненависти.

– В лагерь сбегать. А заодно и помыться там, – произнес Бокренок зловеще.

– Таки не простил гондон? – сказал Эдик с горечью. – Эх ты, валенок ты сибирский.

– Да вы чего, мужики?

– Не мы чего, а ты чего…

– Сдается нам, мил человек, что ты стукачок, – вынес приговор бригадир.

– А ты не знал? – быстро спросил Бодуэн.

– Про него – не знал.

– А про кого знал? Ну да, своих не выдаем. А этот, стало быть, не твой?

– Стало быть, не мой.

– А кто твой?

– Паша, скажи, пожалуйста, нам всем прямо сейчас, ничего не скрывая: где ты был всё утро?

Это спросила Алена. Холодно, отстраненно, но давая ему последний шанс оправдаться, только Непомилуев не сумел им воспользоваться. Он покраснел. Врать, выдумывать не умел, а признаться, что ночевал у Бабала, ему было почему-то стыдно, да и не мог он опять за счет женщины спасаться, и это смущение и растерянность утопили его окончательно, как если бы откуда-то сверху упало самое бесспорное доказательство его вины.

– Я не помню.

Разочарование на детском лице, смешанное с презрением, обидой, недоумением. Лицо Алены даже не повзрослело, но осунулось, а ему сделалось еще горше от того, что она могла про него подумать дурное.

– Что ж, картина ясна, – подытожил Роман. – Поперся с утра в лагерь и стукнул Семибратскому.

– Это правда? Скажи, это правда или нет? Скажи хоть что-нибудь.

Но Павлик молчал. Что-то странное с ним происходило. Как если бы он был не здесь, а смотрел на всё со стороны и не имел права голоса, как если бы